Возьмем для примера «Историю буддизма в древней Индии», приписываемую Даранате, в русском переводе В. П. Васильева.
В тибетском тексте озаглавлено так:
Скажем сначала несколько слов о самом Даранате. Это имя не очень громко в ламайском мире; оно известно нам боле с тех пор, как существует Ургинский Хутукта, перерождение Даранаты. Однако же, несмотря на его близость к нам, о самом оригинале ургинских хутукт мы имеем очень мало сведений. Как мы видим, здесь Дараната показывает, сколько ему было лет от рождения, когда он сочинил свою книгу. Год этот — год земли и обезьяны по хронологическим таблицам Сумба Хутукты, в его истории буддизма соответствует нашему 1608 году, а год рождения показан в год дерева и свиньи. И мы узнаем тут, по этим же таблицам, что собственное имя Даранаты было Гунь-Ньюинг. «Вот все, что мы знаем, — говорит В. Васильев, — о Даранате. Мы не знаем, существует ли его отдельная биография, но верно то, что существует биография ургинского хутукты Чжебацунь Дамбы, в которой непременно должно рассказываться о Даранате. Однако же, несмотря на все наши старания, мы не могли ее приобрести».
Очевидно, прибавим мы, она еще не написана от духа святого, как и сама исследуемая книга, в которой мы имеем целых 270 страниц убористой печати большого формата.
Ее историческая ценность определяется уже тем, что она написана, — говорят нам, — в 1608 году нашей эры, а трактует о событиях, которые были почти за 2000 лет до нее. Правда, она показывает знакомство автора с Лалитой Вистарой и некоторыми другими книгами, но и противоречит им во многом и еще более добавляет своего.
Да и точно ли «34 год победоносного Хама» есть 1608 год нашей эры, как определяется по хронологическим таблицам «Сумба Хутукты» в его истории буддизма? Ведь даже самое место, где писана эта книга, ликвидировано.
А как же тогда добыли эту рукопись? Совершенно так же и тогда же, как и все ей подобные.
Вот рассказ самого В. Васильева:
«Мы, можно сказать, почти неожиданно удостаиваемся редкой чести познакомить ученый мир с Данаратой. В то время, когда мы только что еще начинали заниматься восточными языками в Казани, приехавший туда в 1835 году из Забайкалья Лама Никитуев, который первый сообщил нашему многоуважаемому наставнику и известному во всем ученом мире профессору О. М. Ковалевскому о существовании такой истории и самая рукопись ее была вскоре добыта из калмыцких степей.
Так как г. профессор Ковалевский не был силен в тибетском языке, то Никитуев, с которым мы жили для практики в монгольском языке, на моих глазах перевел всего Даранату на монгольский язык для почтенного профессора».
Вот, читатель, как быстро появляются и перевод с тибетского на монгольский, который без этого пояснения В. Васильева мог быть признан произведенным в глубокой древности и подтверждающим достоверность подлинника.
«На монгольском языке, — продолжает тибетист В. Васильев, — почти совсем нет заслуживающих внимания памятников, что грешно было бы вырывать из-под руки профессора этот материал».
«Но, — спросим мы, — почему же «грешно», если монгольский перевод был сделан на глазах В. Васильева вкусившим университетского образования ламой Никитуевым и потому имеет не больше самостоятельной ценности, чем и сделанный с него русский или немецкий перевод? Ведь это «на наших глазах» как будто (и даже не будто, а прямо) намек на то, что монголист В. Ковалевский хотел скрыть недавность монгольского перевода и к этому же заключению приводят и последние строки «было бы грешно вырвать из-под руки профессора этот (не имеющий никакого самостоятельного значения и сделанный на глазах В. Васильева!) материал. Но тут мы имеем и еще один повод к недоумению. Почему, когда «тибетский подлинник» был уже в руках, за ним через 5 лет пришлось еще ехать В. П. Васильеву в Пекин? Он совершенно не объясняет этого, а просто говорит: «по приезде в Пекин в 1840 году, мы легко достали тибетский экземпляр Даранаты и указали на него отцу Аввакуму, вывезшему копию с него для Азиатского департамента» (стр. XII предисловия).
Мы видим, что приведен почему-то даже и свидетель отец Аввакум, и находка почему-то послана не в Казанский университет, а в министерство внутренних дел в Петербург.
Но еще более поражает нас сделанное к этому месту коротенькое примечание В. П. Васильева. «Вот что значит обращать внимание людей на искомый вами предмет! — как бы наивно восклицает он в примечании к стр. XII своего предисловия. — Можно ходить мимо редких книг и не знать их цены! Г. Ковалевский тоже был в Пекине; ему, по знакомству его с Ман Чжул Хутуктой, которого мы уже не застали в живых, легче было запастись всякого рода историями, если бы он знал хоть их тибетское название».
Но точно ли, читатель, это примечание действительно только наивно? Зачем вдруг, ни с того ни с сего делать вылазку против своего профессора, об уважении к которому В. П. Васильев только что расписался? Ведь это примечание явно было неприятно О. Ковалевскому. И вот, подобно зоологу, который по одному зубу определяет животное, мы по этому зубу Васильева против Ковалевского можем определить и его причину. Очевидно проф. Ковалевский с самого начала не доверял рукописи, представленной ему Никитуевым, а потому не спешил и публиковать ее. Еще меньше доверял он и второму тибетскому экземпляру, открытому Васильевым в 1840 году и говорил ему, что сам он был там у Ман Чжул Хутукты, у которого не было никаких рукописей. И вот, чтоб сразу прекратить возможность появления в печати его возражений, В. Васильев первый и напал на него. Иначе это была бы ничем не объяснимая задирка.
Мы явно чувствуем тут скрытую конкуренцию тибетиста и монголиста в деле открытия Даранаты. Тибетист утверждает, что впервые обнаруженный монголистом монгольский манускрипт сделан «на его глазах» ламой Никитуевым, а монголист подвергает сомнению подлинность вывезенного тибетистом тибетского экземпляра и последний чувствует это подозрение и заблаговременно призывает свидетелем подлинности своей пекинской находки отца Аввакума и посылает ее не в университетскую или академическую библиотек, а в министерство внутренних дел, как бы заблаговременно становясь под его защиту от своих коллег.
Но все же он не спешит публиковать и переводить свою находку. «Только в последний год пребывания в Пекине мы (т. е. В. Васильев, везде называющий себя во множественном числе) принялись за полный перевод Даранаты, все еще не думая его издавать (что, прибавим мы, совершенно неправдоподобно, раз сам В. Васильев читал хорошо и по-тибетски).
Так было, — говорит он, — до 1866 года, когда он обратился к академику Шифнеру с письмом, напечатанным в Санкт-петербургских Ведомостях 26 мая 1866 года (№ 141), результатом которого был доклад на заседании Академии Наук.1
В это время, продолжает автор, стр. XIII, — уже нечего было надеяться на то, что г. Ковалевский издаст свой перевод с монгольского (т. е. будто бы сделанного на глазах В. П. Васильева с тибетского языка для самого же Ковалевского ламою Никитуевым, и потому могущий быть изданным только для смеха тибетистов). Этот ученый уже почти 15 лет оставил свою кафедру.2
1 Заседание 19 апреля 1866 года (записки имп. Академии Наук, т. Х, книжка 1, стр. 42.
2 Отметим, что Осип Михайлович Ковалевский (1800—1879) был родом поляк. В 1827 году он был отправлен в Иркутск, где изучил монгольский язык. В 1830 был командирован в Пекин, в 1833 году стал первым профессором монгольского языка в Казанском университете, а с 1862 года перешел профессором в Варшавский университет. А сам Василий Павлович Васильев, открывший эту рукопись, родился в 1818 году и с 1840 по 1850 год работал в Пекине, с 1851 по 1854 он был профессором китайской и тибетской словесности в Казанском университете, но быстро перешел в Петербургский, с 1855 года профессором, а затем стал академиком, и написал много серьезных исследований по китайской и тибетской письменности. Заподозрить того или другого из этих ученых в предумышленных подлогах невозможно, а в увлечении, наивной доверчивости, даже зависти, можно.
Академик Шифнер прежде всего приступил к изданию тибетского текста по нескольким, имевшимся у В. Васильева, рукописям, так что перевод Даранаты мог быть сделан только в одном нашем Петербурге», — говорит сам Васильев (стр. XV).
Таким образом и здесь мы видим характеристическую особенность всех обширных азиатских произведений. Хотя открытый текст оказывается здесь и не в одном экземпляре, а даже на двух языках, но все они открыты почти одновременно одною и тою же группою лиц, а больше никем, что опять вызывает заслуженные подозрения.
Посмотрим теперь и на оценку этого открытия самим В. Васильевым.
«Главное историческое достоинство сочинения Даранаты, — говорит В. Васильев, — неоспоримо заключается в том, что оно в первый раз знакомит ученый мир с совершенно неизвестными до сих пор личностями такой эпохи, которая может быть безошибочно названа исторической. Продолжительность времени, занимаемой этой эпохой до полного исчезновения буддизма из внутренней Индии, должно полагать свыше тысячи лет, и до сих пор мы не знали почти ни слова об этом времени, особливо о том, что происходило после путешествия знаменитого китайца Сюань-цзэна, который сообщает лишь кое-какие намеки на счет различных личностей.
Сравнение их с историей Даранаты облегчит изучение этой эпохи. Мы, в первый раз у Даранаты узнаем последовательно шаг за шагом, какие деятели выступали в буддизме, какие являлись у него покровители и враги, какое направление принимает его богословская деятельность. Нам нечего подсказывать ученому миру, что если выставляемых нашим автором чародеев со всей смешной для нас легендарной обстановкой разоблачить, то они окажутся тоже тружениками, писателями, хотя пошедшими по совершенно новой дороге, которую они расчистили из тропы, проложенной буддистами. Мы говорим о мистицизме, проявившем в чудовищном размере так называемые «начала созерцания».
«Известия, сообщаемые Даранатой о сказанной эпохе, имеют за собой всю видимость достоверности. Ему известен уже ученый прием для определения времени жизни того или другого лица, — из его трудов и из ссылок на него других. Вероятно в этом случае те историки, которыми он пользовался, со своей стороны имели под рукми отдельные биографии. История Даранаты становится еще драгоценнее тем, что подает надежду на открытие историй еще более аутентичных. Уже из Сюаньцзэна мы знаем, что Индии были не чужды ни история, ни описания страны; Дараната указывает нам теперь положительно на три неизвестных доселе исторических сочинения, составленных в самой Индии, отыскание которых не подлежит сомнению,3 потому что, если автор имел их под рукой в начале XVII века, то они не могли исчезнуть с того времени и отыщутся не только в Тибете, но и в Непале. Жаль, что до сих пор наши ученые не знали, чего искать.
3 Т.е. сочинений Кшемендрабадды, Индрадатты и Батагаты, о которых будет в конце этого обзора.
Сбылось ли пророчество? Как будто и его постигла та судьба, которая не пожалела и библейских пророков.
Конечно, В. Васильев может быть и искренне верил в подлинность публикуемой им истории буддизма, т. е. что она написана Даранатой — буддистом XVII века в Тибете, а не оевропеившимся ламой Никитуевым, собравшим около средины XIX века большой запас своих народных сказаний и перечитавшим все собранные до него европейцами книги по буддизму. Ведь я и сам не отвергаю этнографической ценности этой книги, хотя и отрицаю за ней историческое значение. У Васильева есть много и правильных рассуждений.
Мы вовсе не хотим сказать, — говорит он, например, — что легенды, передаваемые Даранатой, дошли до нас без всяких прибавлений; напротив, на них надобно смотреть сквозь несколько очков. Не забудем, что наша история писана в Тибете, который перевел к себе буддизм в самом крайнем его развитии — в мистицизме. В ней есть стремление все вознести в древность, т. е. перенести факты с близкого на более отдаленное время. В. Васильев правильно отмечает, что история буддизма часто уходила в не принадлежащую ей древность, благодаря склонности авторов ставить рассказы, не умещающиеся в уже занятую рассказами средину исторического времени, в свободные доисторические времена.
И мое различие от В. Васильева заключается лишь в том, что я иду далее по пути этого умозаключения и склонен думать, что и пророчество современного фольклора, т. е. народных сказаний и былин, возникающих в наше время, переносится в доисторические времена лишь потому, что их содержание не укладывается в реальную жизнь достоверно известных нам недавних веков. Так и эта Дараната, хотя бы даже она и была написана по-монгольски Никитуевым для своего профессора монголиста Ковалевского, а ее воображаемый тибетский подлинник был на самом деле переводом Никитуевской рукописи, чтоб удовлетворить страстным исканиям В. Васильева, не допускавшего мысли, чтобы на монгольском языке могла существовать такая книга — все равно!
Она не вышла из головы своего автора, как богиня Афина из головы Зевса во всеоружии. Хронология ее, конечно, фикция, и вся канва, на которой вышиты различные сказание — тоже фикция, но самые сказания, взятые в отдельности, не измышления самого автора, а буддийский фольклор, и он может дать ценные материалы даже и для историка, а потому я дам здесь характеристику и их.
Вот начало книги.
«Ом, благо тварям! Объяснение распространения в Индии благодатного, богом украшенного, блага источника, верховной драгоценной веры, называемое сокровище погребных желаний.
Поклоняюсь Будде с его учениками и последователями.
Поклоняюсь властителю могущества, повелителю облаков,
Изливающему благотворный дождь нектара судеб,
Пришедшему из недр бытия небесным путем,
Украшенному радугою признаков и примет,
Здесь и самые сведущие в летописях и историях,
Когда обратятся к согласованию индийских сказаний,
Встречают неудачу всех усилий,
Подобно бедняку пред расставленными товарами.
Поэтому видя весьма много важных ошибок
В преподавании истории веры некоторыми мудрецами,
Я написал здесь вкратце для пользы других
Согласование сказаний, рассеивающее заблуждения».
Затем идет, как и в книге Бытия, или скорее в «Паралипоменоне» список всех якобы последовательно царствовавших царей, браминов и патриархов, а затем приводятся на этой сухой канве рассказы о них, явно заимствованные из местного фольклора, например, в главе о происшествиях во время царя Аджаташатру (Ардамира?).
Когда прошло около 15 лет, как Ария Ананду (любимый ученик Будды) управлял учением, пришел в Магаду брамин, весьма искусный в магических заклинаниях и стал состязаться со всеми в силе магической. Он в присутствии царя и всех собравшихся граждан произвел посредством магии четыре горы: золотую, серебряную, хрустальную и лазуриковую, и в каждой горе было по четыре сада из драгоценностей, в каждом саду по четыре пруда, покрытых ненюфарами и наполненных различными птицами. Ария Ананда (в ответ ему) произвел множество свирепых слонов, которые пожрали все ненюфары и возмутили воду в прудах; потом Ананда послал сильный ветер, который поломал все деревья, а ниспавший алмазный дождь истребил дотла все ограды и горы. После того ария Ананда явился в 500 различных формах тела: одни из них испускали свет, из других шел дождь, одни являлись в четырех различных видах на воздухе, в других из верхней части выходил огонь, а из нижней била ключом вода; явивши такие превращения, он собрал их потом в своем теле. Когда изумленный брамин и другие собравшиеся изъявили вследствие этого великое благословение, Ананда много проповедывал и в продолжение семи дней привел к истине и мага и брамина и других 500 браминов и сверх того 80 000 жителей.
После Аджашатару царствовал сын его Субаху (Хорошерукий), который в продолжении 10 лет своего царствования оказывал почтение религии.
Еще при жизни его отца были два человека из касты браминов, не знавшие веры, свирепые и жестокие, евшие всякую нечистоту, убивавшие различных животных. Им обоим за воровство были отсечены царем руки и они, рассерженные этим, произнесли желание сделаться (в следующем перерождении) якшами, чтобы отомстить царю и всем магадийцам. После того они оба умерли один за другим и родились якшами, и на седьмом или восьмом году царствования царя Субаху наслали на его царство сильную эпидемию; от этого умерло много людей и скота, но болезнь не прекращалась. Когда гадатели увидели причину, тогда все магадийцаы пригласили арию Шанавасу и молили его укротить этих двух якш. Он пришел на обитаемую гору и сел в их пещере; но в то время якши уходили к другим, и, извещенные товарищами, пришли в сильный гнев, завалили пещеру утесами, но тогда вдруг являлась другая пещера, в которой сидел Шанаваса, и это повторялось три раза. Тогда два якши испустили огонь, но архан испустил огонь гораздо сильнейший, который распространился во все десять стран; испуганные якши убежали, но так как повсюду был огонь, то не могли найти убежища; они прибегли к Шанавасе с просьбой о помиловании и огонь погас. После того он преподал им ученые и когда они вполне возблагоговели, поместил их в недра учения и эпидемия немедленно прекратилась, и это чудо видели сотни тысяч браминов и граждан.
По смерти этого царя царствовал сын его Судану (т. е. хороший лук) в то самое время, как Мадъянтика перенесся сверхъестественной силой в Кашемир и сел на берегу озера, обитаемого драконами. Они произвели сильную бурю, но не могли пошевельнуть и края его платья, ниспустили дождь стрел, но они превратились в цветы; тогда дракон, явившись лично спросить арию, что ему угодно? Дай земли столько, сколько можно занять сидя с крестообразно сложенными ногами. Дракон согласился, а Мадъянтика одним присестом занял под собой землю девяти кашмирских областей. Мадъянтика, призвав с горы Ушира 500 полуденнников и из Бенареса несколько сот тысяч браминов и граждан, поселился вместе с ними в Кашемире и еще при своей жизни украсил царство девятью большими городами, множеством горных селений, царским дворцом и 12 храмами со множеством духовных. Затем, взяв с собой всех жителей Кашемира, перенесся с ними магической силой на гору Гандамана и, произведенным чудесной силой огнем, укротил драконов; они обещались дать ему шафрану, столько, сколько покроет тень от духовного платья. А архан превратил свое духовное платье в весьма великое, и его народ взял шафран, на который пала тень и в одно мгновение они снова возвратились в Кашемир. Так Мадъянтика распространил обрабатывание шафрана по всему Кашемиру, говоря, что это составит его исключительное богатство, и приведя всех живущих в этой области к буддийской вере, скончался. Говорят, что он проповедовал в Кашемире около двадцати лет.
Я перескакиваю теперь через несколько царствований (с такими же сказками) к патриархату ария Нагаджуны в царствование царя Уданы, чтобы показать читателю, что и далее содержание этой книги носит тот же фольклорный характер, а здесь отмечу снова, что название патриархов ариями ясно говорит об арианском происхождении этого культа.
Так как арий Нагарджуна, — говорит автор, — знал жизненный эликсир, цвет его кожи сделался подобным цвету драгоценности; а занимаясь созерцанием на горе Шрипарвата, он достиг первой небесной области (первого неба европейских средневековых теологов) и тело его украсилось 32 признаками.
Младшая жена тогдашнего царя знала немножко санскритскую грамматику, а царь Удана не знал. В одно время, когда она играла в воде в увеселительном саду, он плеснул в нее водой и она сказала: мамодака синча (т. е. не плещи на меня водой), а царь понял по наречию южных стран: дай пирожок, сваренный в кунжутном масле, — и подал его ей. Тогда она подумала, что лучше умереть, чем жить с таким царем, похожим на быка, и решила удавиться, но была удержана царем, который обещался учиться санскритскому языку и со тщанием занялся под руководством брамина Вараручи. А брамин Вараручи, не находя никакого учителя, который бы мог вполне знать Папиньеву грамматику и узнав, что только дракон Нагараджа Шеша знает ее вполне, вызвал его силой заклинаний. Дракон стал излагать пространное толкование на Папини, которое заключало бы до ста тысяч шлок, а Вараручи записывал с его слов. Обоих их разделяла занавеска. И вот, когда было написано 25 000 шлок, то учитель, желая посмотреть, каково тело дракона, отдернул занавеску и увидел изгибающегося большого дракона, который убежал со стыда. После того он стал писать толкование и покончил его, написав не более 12 000 шлок. Эти два сочинения вместе сделались известными под именем грамматики, преподанной драконом. Здесь много говорится не только о уиологии, но и других науках.
А история Калидасы следующая. В то время брамин Вараручи пользовался почестями Варанасинского царя Бимакшулы, этот царь хотел выдать за него свою дочь Васанти, но она, по гордости считала себя умнее Вараручи, отвечала, что не будет его служанкой. Тогда Вараручи, желая ввести ее в обман, чтобы отплатить и отомстить, сказал царю: «У меня есть мудрый учитель, который умнее меня во сто раз, призовите его и выдайте за него Васанти. Получив на это согласие, Вараручи увидел магадийского пастуха Калидаса, красивой наружности, который, влезши на дерево, рубил под собой ветви и заключив из этого об его чрезмерной глупости, позвал его к себе и после нескольких дней тщательного омовения и натирания мазями, одев его в платье браминского пандита и научив его произносить слово ом свасти, велел ему, когда он явится пред царем, окруженным свитой, бросив в него цветком, сказать это слово ом свати, а кроме того не отвечать ни на чьи вопросы. Когда пастух, исполняя это, произнес вместо ом свати ушатара, Васанти стала спрашивать о смысле его слов, но пастух ничего не отвечал, а брамин Вараручи сказал: «Такой мудрый учитель к чему станет отвечать на вопросы женщины?». Она вышла за него замуж, Вараручи убежал после свадьбы на юг. После того стали водить Калидасу по всем храмам, но он ничего не говорил; наконец, когда на наружной стене одного храма, на которой нарисованы были фигуры различных животных, увидел он изображение быка, то обрадовался и принял вид пасущего стадо. Тогда Васанти воскликнула:«Увы! Это пастух!» и поняла, что была обманута. Но, сказала она, если он умен, то я выучу его санскритскому языку; оказалось, однако, что он весьма глуп. Раздосадованная Васанти отправляла своего мужа каждый день собирать цветы. А одном месте Магады был кумир богини Кали, сделанный небесным архитектором. Калидаса приносил ему в жертву каждый день множество цветов и с благоговением поклонясь молился. Однажды, когда для жертвоприношения Васанти Калидаса отправился с раннего утра собирать цветы, служанка Васанти скрылась ради шутки, жуя лепешки, позади кумира богини Кали. В то время, как пастух по обыкновению молился, она сунула ему в руку оглодок лепешки и он проглотил его, думая, что подала его сама богиня. Но в ту же минуту он получил светлый ум и стал великим знатоком диалектики, грамматики и поэзии. Держа в правой руке цветок ненюфара, а в левой цветок утпалу, он сказал ей стихами:
«В мое правой руке цветок ненюфар,
А в левой руке цветок утпала;
Один с нежным, другой с жестким стебельком,
Какой хочешь, выбирай.
Жена, поняв, что он сделался мудрым, стала весьма почитать его. А так как он сделался таким чрез чрезвычайное благоговение к богине Кали, то его прозвали Калидаса, то есть рабом Кали. В то же время он стал первой драгоценностью между всеми поэтами. Он сочинил вестники облаков и многие другие поэтические шастры. Калидас принадлежал к неправославным.
Такова история буддизма в изложении среднеазиатского историка Даранаты в начале ее средней части. Раскроем теперь эту книгу наудачу и в конце средней части. Попадаем на 23 главу «О происшествиях во время учителя Дигнага», где читаем:
«Царю Шубасаран привиделось во сне, что если он пригласит в свое царство Ария Авалокитэшвара, то в Джамбудвипе прекратится голод и эпидемия и настанет благоденствие, и чтобы для этого он отправил Упасака, живущего в лесу. Царь позвал Упасака и дал ему жемчужное ожерелье и пригласительное письмо к Авалокитэшвара, да на дорогу денег. Упасака подумал: дорога трудная и далекая и может случиться опасность для жизни; но так как меня посылают в жилище божества, то нельзя не послушаться. И так, взяв путевник на Потала, он отправился в путь и наконец прибыл к монументу превосходного накопления плодов. Отсюда путь на Потала шел несколько времени под землей и снова выходил на поверхность; но говорят, что ныне это место занято морем и путь для людей прекращен. Но в то время еще существовал путь и по нему-то отправился Упасака. Здесь преградила ему путь большая река, но он, как было сказано в дорожнике, помолился Таре и явилась одна старуха, которая и перевезла его на лодке. Снова прегражден был путь озером, но по молитве Байкути, одна девица перевезла его на плоту; далее он встретился с горящим лесом, но по молитве Хаягриве, пошел дождь и огонь потух, а гром указал дорогу. Еще пресекла путь пропасть, простирающаяся в глубину на несколько миль, но по молитве Зкаджати, огромный змей образовал из себя мост, по которому перешел Упасакаю Затем преградили путь множество обезьян, ростом со слона, но по молитве Амогапаша, эти огромные обезьяны открыли дорогу и снабдили лучшей пищей. Когда потом он прибыл к подошве горы Потала, то путь прегражден был утесом, но по молитве Ария Авалокитэшваре, ниспустилась веревочная лестница, по которой он влез на утес; здесь все было покрыто мглой, отчего он не мог найти дороги, но по продолжительной молитве, туман рассеялся и отправившись вверх, он встретил на третьей части горы кумир Тара, а на средине кумир Брикути; когда он достиг вершины горы, то нашел пустой дворец, в котором никого не было, кроме там и здесь цветов. Здесь прожил он в одном месте в молитве целый месяц; однажды явилась какая-то женщина, которая сказала ему: пришел Ария, поди сюда за мной и повела чрез тысячу растворявшихся одни за другими ворот дворца и всякий раз, как растворялись одни ворота, в нем рождалось по одной Самади. Явившись пред лицо пяти святых богов, он бросил на них цветы и подал письмо царя и подарок, умоляя прибыть на Джамбудвипу, на что было явлено согласие; после чего дано на дорогу множество пана и сказано: пропитываясь с помощью этого, ты можешь воротиться на родину, а когда выйдут паны (золотые деньги), там и явимся. Ему указали дорогу и кумиры, стоявшие на средине третьей части города, явились ему в собственном теле живых богинь. На возвратном пути, когда он прошел четырнадцать дней из числа пятнадцати, в которые он мог прибыть на свое жительство, увидев издали горы Пундавардана, он пришел в чрезвычайный восторг и на остальные деньги накупил лучшей пищи и лучшего питья, так что, не доходя еще до царского города, но находясь неподалеку от того места, в котором он занимался совершением, он истратил все деньги. Сидя на том месте, подумал он на закате дня, придет ли Ария, но он не приходил; в полночь склонил его сон, из которого пробудили его звуки музыки и он увидел, что в небе боги приносят жертву; на вопрос его, кого они чествуют, ему сказали: глупый дитя Джамбудвипа! На дерево, которое за твоей спиной, прибыл со свитой Ария. Посмотрев, он увидел сидящих на вершине дерева пятерых богов, и, учинив поклонение и молитву, просил их прийти в царство царя, но они сказали: это случилось бы, если бы не истрачены были деньги, но теперь мы останемся только здесь. Тогда он известил об этом царя и говорят, что тот, недовольный этим, не дал Упасаке никакой награды. После этого он построил там в лесу храм, который стал известен под именем висары Касарпана. Слово Касарпана значит «ходящий по небу», потому что Авалокитэшвара прибыл сюда по воздуху или же это значит «истрата денег», потому что были истрачены деньги. Но гораздо лучше переводить «ходящий по небу», потому что слово Караса означает плату за пищу, а пана есть серебряная или золотая монета, известная теперь под именем Тангка (деньга) и следовательно все слово Касарапана имеет значение монеты, заплаченной за пищу.
Скажите сами, читатель, что тут вас более поражает: чудесность рассказа или то, что автору этой книги известна уже монета, называемая монголами и тибетцами по-русски «деньга»? Ведь слово тангка и есть только монгольское произношение русского слова деньги, как это объясняет и сам В. Васильев (стр. 149, строка 26), да и в тексте сказано, что прежняя монета пана стала называться при нем деньга? Не подтверждает ли это мое мнение, что книга Даранаты собрана из былин XIX века, специально для профессоров Ковалевского и В. П. Васильева, их усердных учеников?
Но я опять повторяю, что в этом сочинении, как и вообще в сборниках современных нам народных сказаний, можно почерпнуть богатый материал и для истории, особенно при филологическом исследовании. Вот только что мы встретили здесь русское слово «деньги», и притом тоже как название монет. Но не менее интересно и то, что буддийские священнослужители называются здесь арианами. Это прозвище мы читаем у Даранаты более 70 раз в названиях ария-Бодисатва, ария-Вимуктасена, ария-Дева, ария-Деша, — везде в смысле святого, и кроме того множество раз и просто ария в смысле святого.
Отсюда ясно, что и весь буддизм этой местности есть только развитие принесенного сюда арианства, причем и само название арийцы первоначально значило ариане.
Я не буду здесь прослеживать происхождения и других собственных имен, предоставляя это специалистам, а только, чтобы закончить характеристик всей книги, раскрою еще хоть одну страницу в конце. Попадаю на 33 главу, о происшествиях во время царя Чанака (стр. 227).
«Учитель Вагишваракирти (т. е. Знаменитый Властелин Слова) родился в царстве Варанаси и происходил из кшатриев. Сделавшись пандитом, превосходно знавшим логику, филологию и многие сочинения, он бросил в реку Ганг красный цветок дерева Каравира, который пред наступлением успеха испускал звук и цвет, и он в одно мгновение был унесен течением на несколько миль и снова возвратился вверх по течению. Съев его вместе с водой, он приобрел такие умственные способности, что мог каждый день заучивать вполне текст и смысл сочинения в тысячу шлок. От этого он и был назван «знаменитым властелином слова». Сделавшись совершенным мудрецом в Сутрах, Тантрах и во всех науках, он не встречал никакого затруднения в преподавании, состязании и сочинении книг; и не встречал ни в чем недоумения, потому что постоянно видел в лице ария Тару. О нем пронеслась большая слава и царь назначил стражем западных ворот в Наланда. Наготовив множество жизненного эликсира, он роздал его другим и тогда старики, которым было уже 150 лет и подобные стали молодыми. Этим и тому подобным он оказал пользу 500 духовным и набожным светским. Ему стоило только устремить внимание на воду, как она закипала; если он устремлял свой ум на кумир, тот поднимался или приходил в движение. Таких и других чудесных явлений от него было множество. Однажды он рассуждал о вере с бикшу Авадути, который привел при этом текст из сочинений Васубанду, а он в шутку отпустил несколько колкостей на счет сочинений Васубанду. В тот же вечер распух у него язык, так что он не смог преподавать. Пробыв таким образом нездоров несколько месяцев, он спросил объяснения у Тары и та сказала, что это за то, что он насмехался над Васубанду, и чтобы он сочинил похвальный гимн этому учителю. Действительно, как только он сочинил оду, болезнь его прошла. Трудясь таким образом в продолжение многих лет на пользу существу, он под конец жизни пришел в Непал, где особенно предался чародейским занятиям и только немного преподавал учение таинственной Яны, а другому вовсе ничему не учил. Так как при нем находилось множество жен, то большая часть людей думала, что он пришел сюда не будучи в состоянии исполнять предписания нравственности. Однажды царь, построив храм, пожелал при освящении его составить большое собрание и, собрав вне храма множество занимавшихся чарами людей, отправил посланца к учителю с приглашением быть главой собрания. Но посланный встретил на пороге его хижины разряженную женщину и свирепую черную девицу, которые сказали, что учитель дома. Вошедши туда, он просил его прийти сделаться главой составленного царем собрания, а учитель сказал: «ты ступай скорее, а я сейчас приду», хотя тот и скоро ехал, но на одном перекрестке встретился с учителем, который опередил его и которого сопровождали две женщины, и учитель сказал ему: «Я долго ждал тебя, пока ты пришел». По благополучном окончании обширного колеса собрания, при самом освящении, учитель удалился внутрь храма с двумя женами, взяв с собой запасов более чем для 60 человек. Царь подумал: в храме не больше трех человек, почему же понадобилось столько припасов и, посмотрев сквозь дверную скважину, увидел, что 62 бога сидят лично в круге и наслаждаются припасами. А сам учитель превратился в радужное тело и сел с ними. Говорят, что он и теперь тут сидит.
Этим сиденьем, читатель, я мог бы и закончить характеристику «Истории буддизма в Индии», составленной тибетцем Даранатой. Но не могу не остановиться на его послесловии, где он сам дает характеристику своего сборника.
«Некоторые тибетцы, пользующиеся славой великих мудрецов, полагают вслед за семью преемниками Будды, появление других; они думают, что едва ли не тотчас по смерти Ашоки вступила династия царей Чандра. Они говорят, что при семи царях из рода Чандр и семи царях из рода Пала явились все без исключения буддийские учителя, начиная от Сараха до Абалкара и в продолжение этого времени, весьма краткого, помещают без хронологического порядка учителей, которые для избежания недоумений, дают весьма долгую жизнь. Все эти неосновательные ошибки, в которых являются длинные промежутки, исчезнут, как скоро ты хорошо узнаешь это историческое сочинение. Что же касается до того, на чем основан мой рассказ, то, хотя в Тибете и сочинено множество отрывистых историй веры и рассказов, но я, не видя в них цельной системы, не извлекал из них ничего, кроме немного заслуживающего вероятия. Встретив сочинение магадийского пандиты Кгемандрабандра, заключающееся в 2000 шлок, в которых рассказывается история до царя Рамапала, я взял его за основание, пополнив слышанным от некоторых моих пандит-учителей; к этому я сделал дополнение из двух сочинений: из Буддашураны в 1200 шлоках, сочиненной Индрадаттой, в которой вполне рассказывается о происшествиях до 4 царей Сена, и из существующих древних рассказов о преемстве учителей, составленных брамином пандитой Батагати.
О предстоящей находке этих сочинений и пророчествовал в своем предисловии В. П. Васильев, но — увы! — насколько мне известно, они и до сих пор не найдены, хотя их ищут повсюду уже более 60 лет после опубликования этой книги в 1866 году.
Касательно же назначения порядка времени, то, исключая мелочей, все эти три сочинения согласны большею частью. Краткие же рассказы о позднейших происшествиях, хотя и не встречаются в прежних описаниях, но дошли до меня и заслуживают вероятия. Сверх того я поместил в се то, что встретил в преданиях Пушпамалы.
«Итак, драгоценности удивительных рассказов
Нанизывая на нить удопонятных слов,
Я составил приличное ожерелье
Для украшения шеи людей, одаренных светлым умом.
Потребность этого заключалась в том, чтоб дать понятие
Об основательных и неосновательных сочинениях,
И чтоб увеличить благоговение к возвышенным существам,
Которые оказали услуги победоносному учению.
Еще предстояла надобность доказать достоверность тех
Добрых деяний и влияний, которые творили
Искусные приверженцы чар,
Распространившие благоговение к верховному учению.
Целью изложения было,
Чтобы другие, возблагоговев к этим лицам и их пути,
Занимаясь тем или другим учением,
Сделались всевысочайшими Буддами.
Да, в силу этого моего доброго дела, все одушевленные существа,
Вступив на путь доброй нравственности
И сделавшись самими несравненными Буддами.
Да украсятся все ми достоинствами!»
Но… читатель уже видел, насколько соответствует фантастическое содержание этой книги такому выводу о ней ее автора. Это не история, а сборник народных сказаний, собранных разными лицами и скомпонованными новейшим собирателем не по имевшимся у него будто бы, а потом исчезнувших с земной поверхности первоисточников, а им самим по собственному произволу. Такова же цена и все остальным нашим первоисточникам о прежней истории азиатских государств.
Никакой государственной истории до прихода европейцев у них не было.