Я уже говорил не раз, что всякая болезнь в средние века приписывалась влиянию нечистой силы и что демонология составляла неотъемлемую часть всех древних и средневековых религий. Поэтому совершенно ясно, что в изложении всякого действительно древнего автора такая страшная болезнь, как чума, приняла бы мистический характер. А что же мы видим у нашего Кадилодателя? — Самое реальное ученое описание!
«Как говорят, — повествует Фукидид, — с самого начала эта болезнь появилась в Эфиопии, что за Египтом (во 2-й год войны), потом спустилась в Египет и Ливию и охватила большую часть владений «персидского» царя. На Афины болезнь обрушилась внезапно и прежде всего поразила жителей Пирея, почему афиняне и говорили, будто пелопоннессцы отравили там цистерны, так как водопроводов в то время в Пирее еще не было. Впоследствии болезнь достигла до верхнего города, и люди стали умирать в гораздо большем числе».
«Этот год и отношении прочих болезней был самый здоровый. Если же кто перед тем и заболевал чем-нибудь, то всякая болезнь разрешалась чумою. Тех, кто был здоров, внезапно без всякой видимой причины, схватывал, прежде всего, сильный жар в голове, появлялась краснота и воспаление глаз. Затем внутренние части, гортань и язык, затекали кровью, дыханье становилось неправильным и зловонным. После этих симптомов наступало чиханье и хрипота, а немного спустя страдания переходили в грудь, что сопровождалось жестоким кашлем. Когда болезнь бросалась на желудок, она производила тошноту, и затем следовали все виды извержения желчи, обозначаемые у врачей особыми именами, при чем больные испытывали тяжелое страдание. Потом большинство больных подвергались икоте без извержения, что вызывало сильные судороги, которые у одних прекращались сейчас, у других продолжались еще долгое время. Тело на-ощупь не было слишком горячим, оно не бледнело, но было красновато-синим, и на нем высыпали пузырьки и нарывы. Больной так горел, что не мог выносить прикосновения самой легкой шерстяной одежды, холщевых покровов а тому подобных, а раздевался до нага и с особенным удовольствием бросался в холодную воду.
«Многие, лишенные ухода, мучимые неутолимое жаждой, бросались в колодцы. И безразлично было, пил ли кто много, или мало. Невозможность успокоиться и бессонница угнетали больного непрерывно. Пока болезнь была во всей силе, тело не ослабевало, по сверх ожидания боролось со страданиями, так что больные большею частью умирали от внутреннего жара на седьмой или на девятый день, все еще сохраняя силы.
«Если больной переживал эти дни, болезнь спускалась в живот (на паховую область), и там образовывалось сильное нагноение-нарыв, сопровождавшееся жестоким поносом, и большинство больных, истощенные им, умирали.
«Зародившись, прежде всего, в голове, болезнь проходила по всему телу, начиная сверху. А если кто переживал самое тяжкое состояние, то болезнь давала себя знать поражением конечностей. Поражению этому подвергались детородные части, пальцы рук и ног, и многие с выздоровлением теряли эти члены, а некоторые лишались и зренья. Были и такие, которые тотчас по выздоровлении забывали решительно обо всем и не узнавали ни самих себя, ни своих близких. Что страдание от этой болезни превосходит всякое описание, видно, между прочим, из того, что она поражала каждого с такою силою, которой не могла сопротивляться человеческая природа. А что болезнь эта представляла гобою нечто необыкновенное, яснее всего видно из следующего: все птицы и четвероногие, питающиеся трупами — многие трупы оставались без погребения — или не приближались к ним, или, отведавши их, погибали. Доказательством служит то, что эти породы птиц на глазах у всех исчезли, и их не было видно ни подле трупов, ни в каком другом месте. Еще больше такое действие трупов замечалось на собаках, так как они живут при людях.
«Таков был общий характер болезни, при чем мы опустили много частных особенностей, какими она отличалась у отдельных больных. Никакою другою из обычных болезней люди в то время не болели». «Умирали и те, за которыми не было ухода, равно как и те, которых окружали большими заботами. Не нашлось, можно сказать, решительно ни одного врачебного средства, употребление которого могло бы помочь больному: что шло на пользу одному, то вредило другому. Никакой организм, был ли он креокий или слабый, не в силах был выдержать болезнь. Она захватывала всех безразлично при каком бы то ни было образе жизни. Самым же ужасным во всем этом бедствии был упадок духа. Лишь только чувствовалось недомогание, заболевшие теряли надежду, отдавались скорее на произвол судьбы и уже не сопротивлялись болезни». «Наибольшая смертность происходила от заразы». «Так опустело множество домов по недостатку лиц, которые ухаживали бы за больными. Если же иные и приближались к больным, то погибали сами, больше всего люди, желавшие оказать какую-нибудь услугу. Из чувства доблести они не щадили себя и посещали друзей, даже когда сами члены семьи под конец покидали своих, истомленные горем и удрученные ужасным бедствием.
«Больше сострадания к умирающим и больным обнаруживали оправившиеся от болезни, потому что они сами испытали ее раньше и были уже в безопасности: вторично болезнь, по крайней мере, со смертельным исходом, не постигала никого. Благословляемые другими, они сами от чрезвычайной радости в настоящем легко предавались некоторой надежде на то, что в будущем никогда больше никакая болезнь не будет для них смертельною.
«В довершение к постигшему бедствию афиняне были угнетены еще скоплением народа с полей в город, особенно пришельцев. Так как домов недоставало, и летом они жили в душных хижинах, то они и умирали в полнейшем беспорядке. Больные .лежали один на другом, как трупы, или ползали полумертвые по улицам и около всех источников, мучимые жаждою. Святыни, где расположились в палатках пришельцы, полны были трупов, потому что люди умирали тут же.
«Так как болезнь слишком свирепствовала, то люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать и божеские, и человеческие законы. Все обряды, какие соблюдались ранее при погребении, были попраны, и каждый совершал похороны, как мог». «Теперь каждый легче отваживался на такие дела, которые раньте скрывались во избежание нареканий в разнузданности. Люди видели, с какой быстротой происходила перемена с богачами, как внезапно умирали они. и как люди, ничего прежде не имевшие, завладевали тотчас достоянием покойников. Поэтому все желали поскорее вкусить чувственных наслаждений, считая одинаково эфемерными как жизнь, так и деньги. Никто не имел охоты заранее переносить страдания ради того, что казалось приятным, так как неизвестно было, не погибнет ли он прежде, чем достигнет этого приятного. То. что было в данную минуту полезно для достижения приятного, то считалось хорошим. Людей нисколько не удерживал ни страх перед богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут. С другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который уже висел над головою, а потому казалось естественным, прежде чем он постигнет, насладиться хоть чем-нибудь от жизни».
Но ведь это, читатель, такое же описание чумы, как у Бонкачио в 1348 году! Прочтите введение к его Декамерону, а нам говорят: полюбуйтесь, как писали по медицине еще за четыреста лет «до Рождества Христова»! Прочтем же и далее.
«Вот какого рода бедствие обрушилось на афинян и угнетало их в то время, когда и внутри города умирали люди, а за стенами его опустошались поля. В несчастьи, как и естественно, вспоминали о следующем стихе, звучавшем, по словам стариков, с древнего времени (значит и для Фукидида была уже древняя литература!):
«Наступит дорийская брань и чума вместе с нею!»
«Возник спор, будто так называлась не чума (λοι̃μός), а голод (κι̃μός). Но при настоящих обстоятельствах одержало верх разумеется, то мнение, что в стихе назвала чума, потому что люди приурочивают свои воспоминания к переживаемым бедствиям». «С другой стороны, сведущие люди вспоминали изречение оракула (в Дельфах), данное лакедемонянам (т. е. врагам Афинян), когда на вопрос, обращенный в божеству (Аполлону), следует ли воевать, — оно изрекло, что они одержат победу, если будут воевать с полным напряжением сил, и объявило, что само будет содействовать им. Высказывалось предположение, что события оправдали это изреченье, так как за вторжением пелопоннессцев немедленно последовала чума в Афинах. В Пелопоннес же болезнь не проникла, по крайней мере с такой силой, чтобы стоило говорить о том. Больше всего она охватила АФИНЫ, а затем и другие местности, заселенные гуще всего» (11, 54).
Так оканчивается описание автором чумы.
Разбирая медицински эту болезнь и принимая в расчет воображаемую древность книги, W. Ebstein1 приходит к выводу, что это была не современная бубонная чума и не сыпной тиф, а P. Waltz,2 наоборот, думает, что это именно современная бубонная чума. Только выражение «болезнь опускалась в живот и там образовывалось сильное нагноение», по его мнению, надо читать: «болезнь опускалась на нижнюю часть живота, где образовывался сильный нарыв».
1 «Die Pest des Thukydides» («Deutsche medicinische "Wocheaschriftn, 1889, № 36).
2 Revue des études grequos, XXVII (1914.).
По нашему счету эта болезнь приходится не ранее, как около 320—321 года нашей эры, или апокрифирована со знаменитой «Юстиниановой» чумы 542 года, или с чумы во время Крестовых походов.
Очень может быть, что о вей и говорит Орибасий: «в Египте, Ливии и Сирии наблюдались чумные бубоны очень смертельные и острые», при чем историки относят это известие о чуме к концу второго и началу третьего века «после Рождества Христова».
Особенно же известна уже упомянутая чума при Юстиниане в 542 г., вспыхнувшая в Нижнем Египте, Сирии и Малой Азии. Она перешла к весне 543 года в Константинополь, где, — говорят нам, — в середине эпидемии умирало в день до 5 и даже до 10 тысяч человек. Умерших забирали на корабли и сваливали в Черное море, а беглецы из города разнесли ее по всейь Европе».
Если же мы допустим, что в книгу «Кадплодателя» вошли и более поздние сообщения и апокрифы, то можем остановиться и на самой страшной из всех чум, так называемой «черной смерти», проникшей около 1350 года из Китая через Индию и Месопотамию в Европу, вплоть до Норвегии и даже Гренландии, а также и в Северную Африку.
Говорят что от нее умерло не менее четверти всего населения Европы, но, в отличие от описанной, она бросалась более всего на легкие.
Припомнивши, что в 395 г. Апокалипсис грозил грешникам отвратительными нарывами на теле и гибелью от ужасной повальной болезни, приносимой ангелами-истребителями и всадниками, имя которым «смерть», мы можем себе представить, как она содействовала развитию религиозных суеверий. И если над христианской религией носится еще, так сказать, пепел давних извержений Везувия, то в глубине ее демонологии не вымерли еще и чумные микробы (рис. 102).
Я не могу здесь распространяться о влиянии повальных эндемических болезней на психику подвергнувшихся им поколений и на вытекающие из них поступки целых народов, а хочу лишь показать, что этот предмет заслуживает специального изучения. Ведь эти микробы (рис. 102—110) дали повод к; средневековым представлениям о демонах.
 Рис. 102. Бактерии чумы (Bacillus pestis). |  Рис. 103. Возбудитель (Spirochaete pallida). |
 Рис. 104. Микробы возвратного тифа (Spirochaete Obermeieri). |  Рис. 105. Туберкулезная бацилла (Bacillus tuberculosis). |
| Средневековые демоны-мучители под современным микроскопом. (Из «Основ Эпидемиологии» академика Заболотного.) |
|
 Рис. 106. Холерный вибрион. |  Рис. 107. Дизентерийная амеба. |
 Рис. 108. Бацилла брюшного тифа. |  Рис. 109. Дизентерийная палочка. |
| Средневековые демоны-мучители под современным микроскопом. (Из «Основ Эпидемиологии» академика Заболотного.) |
|
Возьмем хотя бы сильный взрыв чумы в Европе в конце XI века. Думал ли кто-нибудь, что она была существенной причиной крестовых походов? А между тем это так.
Пройдя, как и только-что описанные случав, в свирепой форме по Западной Европе, она проникла тотчас и в восточную и в 1090 г. в две недели погубила в Киеве 7 000 человек.
Само собой понятно, что ни один наш исторический первоисточник не объяснял ею стихийного движения европейских народов к освобождению «гроба господня» от иноверцев в далекой Палестине, хотя и признавал, что крестоносцы сильно страдали от чумы.
Но сопоставьте вы сами хронологические даты обеих этих эпидемий, и вы увидите между ними неразрывную связь. Эпидемия чумы прошла, как мы видели, по Европе около 1090 года, и вслед за этим Петр Пустынник, возвратясь из пилигримства к «гробу господню», начинает рисовать, — как говорят нам, — яркие картины несуществовавшего угнетения «правоверными» и «исламитами» и призывать все народы к изгнанию из Палестины неверных.
 Рис. 110. Возбудитель крупозной пневмонии (Pneumococcus lanceolatus). |
Нет ни малейшего сомнения, что если бы он ограничился простыми возгласами, не приводя более существенных мотивов, то результатом его речей было бы лишь платоническое желание, не переходящее в действие (так как массы европейского населения не были заинтересованы в таком походе в дальные страны). Вышло бы то же самое как и у нас, когда, в 1920 году свидетельствовали мощи: верующие лишь с любопытством ожидали, как «святые» защитят сами себя, и были очень разочарованы, когда ничего не случилось. Но представьте себе, какой взрыв фанатизма произошел бы, если бы тотчас после этого разразилась случайно какая-нибудь еще неиспытанная населением повальная смертельная болезнь? Нечто аналогичное произошло и перед первым крестовым походом. Незадолго перед этим, как я уже показывал в первой книге, началось евангельское христианство, отнесшее в Палестину столбование прежнего апокалиптического Христа и прилисавшее это будто бы живущим там евреям, а угрозы Апокалипсиса неверующим все еще продолжали читаться и обсуждаться. И вдруг разразилась ужасная болезнь, как доказательство страшного гнева бога на своих поклонников...
Естественно возник вопрос: За что? — За то, — отвечали им Петр пустынник и фанатизированные им монахи, — что вы оставили неверным гроб вашего спасителя, сына божия в Палестине, и вы все поголовно умрете за это.
Другого объяснения не было, и вот физическая чума влечет за собой чуму душевную. Защитившись от нее крестами на груди, перепуганное мужское население чуть не целиком бросается в Палестину освобождать гроб господень, чтоб избавить себя и своих жен и детей от ужасной смерти. И их семьи, побуждаемые страхом, сами поощряют их.
С этой же точки зрения мы должны смотреть и на описанную (явно уже свободомыслящим автором эпохи Возрождения!) фукидидову чуму. Никакой древний автор не мог бы описать ее так беспристрастно, без введения в рассказ гнева богов и разгула демонов, и, кроме того ясно, что поводом к его рассказу несомненно была реальная чума, виденная автором, или о которой сохранились записи.
Остановимся пока на «Юстиниановой чуме».
Не было ли и при пей чего-нибудь в роде крестовых походов? Оказывается, что—да. Она, как я уже сказал, пришла из Западной Азии в Европу через почти вымерший или разбежавшийся Константинополь весной 542 года, а затем в 562 году в Италию вторгаются лонгоборды со среднего Дуная, и славяне хлынули на запад и не успокоились вплоть до 600 года... Это был последний порыв «великого переселения народов. А другие порывы V века не были ли тоже в связи с приступами той же болезни?
Наблюдая в Месопотамии развалины сразу брошенных жителями городков, которые, очевидно, долго не посещались окрестным населением, так как там многое уцелело под последующими заносами, мы не находим этому экстравагантному поступку и последующему отношению, к брошенным городкам никакого другого объяснения, кроме долгого суеверного страха даже перед их развалинами по какой-то существенной причале. А этой причиной могла быть только заразительная чума.
Я уже показывал в предшествовавших томах зависимость исторического хода духовной культуры человечества и его религиозных верований от географических, геофизических и астрономических явлений и от постепенного развития материальной культуры, и выводил оттуда необходимость для серьезного историка иметь предварительное знакомство с соответственными науками, а здесь я хочу прибавить к ним также необходимость знакомства и с микробиологией и патологией (рис. 102—110).
* * *
Резюмируя все сказанное, мы приходим к заключению, что история борьбы дорийцев и иопнйцев, приписываемая Фукидиду, есть апокрифический рассказ о борьбе латиняп (лаконийцев) с греками (ионийцами) за политическую гегемонию, написанный автором эпохи Возрождения по каким-то имевшимся у него довольно верным документам относительно необычайных явлении природы и человеческой жизни. Время, которое он описывает не ранее, как время Константина Великого (Константина Архи-Дамаса), хронологически налегающего на первый период воины, и сына его Констанция, налегающего на второй период уже за время детства евангельского Христа, который таким образом явился бы современником Перикла, Фидия, Анаксагора, упоминаемых у Фукидида.
В таком случае «век Иисуса», или IV век нашей эры, явился бы с нашей точки зрения богатым замечательными деятелями в области науки, искусства, литературы.
Однако, в описаниях «Фувидида», сделанных на несколько сот лет позднее, неизбежно должны были вкрасться анахронизмы в описании таких не резких проявлений общественной жизни, как незаметное развитие культа или государственной и материальной культуры, не вызывавших в свое время специального внимания современников, отмечавших в своих записях лишь необычное. Это надо всегда иметь в виду при изучении исследуемой книги. Точно то же можно сказать и про описание Фукидидом соседних стран, относительно которых у него не было под рукой документов, и про описание им мелках деталей различных событий.
Он постоянно фантазирует, и реальная история переходит у него в исторической роман со всеми эмбриональными особенностями рыцарских романов эпохи Возрождения: с длинными монологами героев и риторическими отступлениями от основного сюжета.
А кроме всего этого никак нельзя оставить без внимания и того, что я говорил здесь и о тех затмениях, описанных у Фукидида (стр. 509—510). Ведь вполне подходящее решение их астрономия дала, вовсе не в царствование Константина I, когда первое затмение было полным лить на севере Балканского полуострова (см. карту, стр. 505), а только в период 1133—1151 лет (см. карту, стр. 509), в эпоху крестовых походов, т. е. тоже в период борьбы за гегемонию между латинским Западом и греческим Востоком. Но с кого же тогда списаны герои Фукпдида?
Во всяком случае, эта книга написана не ранее Декамерона Боккачио.
