Н.А.Морозов / «Христос». 4 книга. / ЧАСТЬ I. ЗВЕЗДНОЕ НЕБО

ЧАСТЬ I.
ЗВЕЗДНОЕ НЕБО
ПЕРВЫЕ ЗВЕЗДНЫЕ КАТАЛОГИ И ПЕРВЫЕ ЗВЕЗДНЫЕ КАРТЫ.

Рис. 33. Прикованная красавица Андромеда с амуром под ногами и голубками кругом и спасающий ее крылоногий Персей с отрубленной головой Медузы и с брызгами крови (метеориты персеиды), падающими на соседнюю Рыбу (из старинной Астрономии).

ГЛАВА I.
ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ СТАРИННОЙ НАУЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И АЛЬМАГЕСТ ПТОЛЕМЕЯ.

Рис. 34. Рельеф из слоновой кости в Брит. музее.

Одно из самых больших затруднений при изучении умственной эволюции человечества заключается в том, что мы невольно представляем себе условия деятельности своих отдаленных предков по образцу современных условий, а их умственный уровень по уровню окружающих нас людей. Как-то раз мне пришлось сильно смеяться, когда я прочел в одном журнальчике 1918 года, на страничке «изречения знаменитых людей», такую фразу: «Законы молчат, когда пушки грохочут — сказал когда-то Юлий Цезарь»... А потом мне стало и грустно при мысли, что добродушные читатели, для которых этот журнал и издавался, воспримут, конечно, это, как абсолютную истипну.

Но не попадаем ли по временам и мы в такое же нелепое положение? Действительно ли и мы, «образованные люди», сейчас же принимаем во внимание все условия мысли, жизни, природы и техники прошлых поколений того или другого народа, читая в какой-нибудь книге о жизни и деятельности его представителей? Если даже близкие в нам поколения отошедшего теперь в прошлое дворянского сословия по произведениям Гоголя рисуются совсем иными, чем по повестям Тургенева или по романам Л. Толстого, а по сатирам Щедрина опять-таки являются в совершенно ином виде (хотя авторы этих произведений принадлежали к описываемым ими поколениям и были, конечно, искренними людьми), то во сколько же раз больше проявляется индивидуальная разница авторов в изображении прошлых поколений, которых они совсем не знали?

Ведь это все равно, как если бы вы сказали знаменитому художнику: «Напишите портрет моего дедушки; вы его не знали, но я вам расскажу: у него,—говорят, — были черные волосы и глаза, большой рот, средний нос и обычные уши». Что бы он вам написал? Конечно, собственную фантазию на заданную вами тему, и всякий, знавший вашего деда, увидев этот портрет, сказал бы вам: «Вас обманули; это не ваш дедушка, я его прекрасно помню, это вовсе другой человек, хотя и брюнет и с черными глазами, но он совершенно не похож па вашего деда».

Точно также и я, когда вы мне покажете на иконе изображение Христа на кресте или просто в римской тоге, как обыкновенно его пишут по традиции (и притом, с нашей точки зрения, вполне правильно), или Марию с младенцем на руках, я готов воскликнуть, хотя и сам их не видал:

«Друзья мои! Вас обманули. Это не они! Это какие-то совсем другие люди, совершенно не похожие на них, даже и волосы-то их были, вероятно, черные, а не каштановые, как тут написано. Эти иконы настолько же похожи на изображаемых ими людей, как и на меня, и на вас самих. Ведь когда они жили, еще не было художников-портретистов или фотографов, и никаких их портретов или снимков того времени нет. Все, что нам теперь выдают за них, это произведения художников Эпохи Возрождения или современных, тоже никогда их не видавших. Это просто их собственная фантазия».

Но если даже физический потрет незнакомого вам человека нельзя нарисовать, никогда его не видавши, то во сколько же раз невозможнее дать его моральный облик, очертания которого несравненно разнообразнее, чем физические контуры человеческих лиц, и притом в основе своей неуловимы, иначе как после многолетней совместной жизни с этим человеком? Ведь почти нет на свете никого, которого не хвалила бы одни и не бранили бы другие. Внутренний облик каждого рисуется нам главным образом на фоне его личных отношений к нам самим, и характеризуя кого-нибудь, мы правильно выявляем лишь свои собственные к нему отношения.

Вот почему все личные характеристики старинных исторических деятелей, даже и такие простые, как выражения: горд или приветлив; смел или труслив; прямодушен или лукав; жесток или великодушен, — выражают не действительную характеристику данного лица, а лишь каким он представлялся тому, кто о нем впервые написал. А остальные, позднейшие авторы, например, вплоть до знаменитого в XIX веке историка Шлоссера, особенно любившего «меткие» характеристики, только повторили их, даже и не подозревая, что это была совсем не «моральная портретистика», а просто беллетристика, о которой товарищи тех деятелей, засмеявшись, сказали бы: «Ведь то, что вы написали, настолько же похоже на них, как и на вас самих».

Все наши попытки восстановить действительный физический и моральный облик деятелей далекого прошлого — только самообольщение, и критически относящийся к себе человек не может придавать им иного значения, как фантазии, в роде, например, изображения на иконах святого духа в виде голубя.

Более целесообразной, с научной точки зрения, представляется лишь общая характеристика умственной жизни целой исторической эпохи и ее социального строя, хотя и тут приведенный мною случай совершенно различной портретистики русского дворянского общества XIX века в произведениях Тургенева, Гоголя, Щедрина, Толстого, а также и у других выдающихся писателей «реалистов», в роде Гончарова или Достоевского должен служить нам сильным предостережением, сводя все это не на фотографические изображения, а на апперцепционные представления, и потому особенно большое внимание мы должны здесь обращать на фон тогдашней жизни: на состояние природы данной страны и уровня ее техники. Нет ничего легче, как представлять себе тонкие чувства и деликатное обращение средневековых рыцарей и дам по образцу самых утонченных аристократов XIX века, но когда мы припомним, что тогда не было еще известно способов приготовления мыла, то идея о их необычайной телесной чистоте начинает тускнеть. А когда припомним, что не только дамы, но вдобавок и их благородные рыцари, в латах и шлемах, были почти поголовно безграмотны (да и грамотным читать было нечего, кроме малодоступных для них латинской Библии да рукописных святцев в монастырях), то и умственное развитие рыцарского общества на вершине его расцвета начинает представляться нам никак не выше унтер-офицерского в русской армии при императоре Николае (даже не втором, а первом!) На рукописях далеко не уедешь.

Аналогичное этому можно сказать и об ученых средних веков: для того, чтобы быть хорошим ученым, мало иметь к тому страстное желание, но необходимы книги и материальные средства, освобождающие от физического труда. Я уж цитировал во второй книге «Христа» интересное место в поучениях библейского Иисуса, сына Наместника (Сираха), которое вторично приведу здесь, как документальную характеристику взглядов того времени:

«Книжное знание приобретается в свободное время досуга. Только тот, кто мало имеет других занятий, может приобрести его. Как может сделаться ученым тот, кто правит плугом, хлещет бичом, погоняет волов, занят их работами и говорит только о телятах? Его сердце занято тем, чтобы проводить борозды, и ум заботится лишь о корме для телок. Точно также и плотник и зодчий, проводящий день, как ночь. Резчик или скульптор заботится прежде всего о том, чтобы разнообразить формы, чтобы его изображение было похоже на оригинал и чтобы кончить дело в совершенстве. Кузнец сидит у наковальни и думает о железных изделиях. Он борется с жаром горна; жар огня изнуряет его тело, его оглушает звук молота, глаза устремлены на модель сосуда, и помыслы — на окончание дела. Горшечник сидит и вертит своими ногами колесо, а рукою дает форму глине, и сердце его устремлено на то, чтобы хорошо окончить сосуд и очистить печь. Все они надеются на свои руки и умудряются в своем доле. Без них не построится город, и не поселятся в нем жители, но они не занимаются составлением моральных аллегорий, не рассуждают о гражданских законах, не сидят на судейском седалище, произнося оправдания или осуждения, а поддерживают житейский быт, и их молитва — только об успехе их художества.

«Только тот, кто имеет время посвящать свою душу размышлениям о законах всевышнего, будет искать мудрости древних (I) мудрецов, упражняться в предсказаниях пророков, исследовать сокровенный смысл изречений, путешествовать по землям чужих народов, чтобы узнать доброе и злое среди людей... Многие будут прославлять его знания, и имя его будет жить в родах родов (Иисус Сирах, 38,24 — 39,12)»

Но если даже человек и освободился от всех материальных забот, накопив в прочном кожаном мешке достаточный запас золота для остальной жизни (ведь банков для вкладов тогда еще не было!), то поднимался вопрос: где же достать книги для чтения и изучения? Ведь книжных магазинов тоже еще нигде не было, папирус для писанья можно было достать вне Египта лишь с огромным трудом в приморских городах; для каждого листа пергамента надо было убить молодого, не позднее 6 недель от рождения, теленка или барана, содрать с него кожу, очистить тщательно от шерсти, обделать для ровности пемзой (которую можно было получить лишь в Южной Италии), натерев кожу предварительно мелом. Все это ставило пергамент и папирус на уровень драгоценных предметов, и такое состояние продолжалось вплоть до изобретения тряпичной бумаги накануне так называемой «Эпохи Возрождения наук и искусств», на самом же деле эпохи их рождения, которое и могло произойти благополучно лишь одетое в эти тряпично-бумажные пеленки.

Таким образом изобретение бумаги дало первую возможность первичному развитию наук и литературы, которые могли пышно распространиться в публике лишь со времени изобретения печатного станка для размножения рукописных экземпляров.

Только с этого великого момента и начинается реальная история и характеристика данного поколения народов по его несомненным произведениям, и только с этого времени и только на печатных книгах и стали обозначаться год и место напечатания и их реальный автор или псевдоним. На рукописях же это не делалось, потому что написавший или переписавший их и сам хорошо знал, когда он это сделал: ему и в голову не приходило написать тут свой собственный адрес и время или приложить свой портрет!

* * *

Дадим же сначала общую характеристику литературного производства с того момента, когда была изобретена тряпичная бумага, сделавшая доступным материал для писания, но не был еще изобретен печатный станок, который обеспечил бы возможность широкого распространения написанного.

Обеспеченный материально любознательный человек в это время не мог еще читать книгу бегло, как мы, получившие эту возможность именно благодаря отчетливым печатным буквам, а потому не мог бегло и думать, а тем более бегло писать. При писании он выводил каждую букву отдельно, как в печати, знаков препинания не ставил, орфографии никто не мог его научить, потому что и мы достигаем этого лишь после продолжительных упражнений. И можно смело сказать, что всякая рукопись, где мало орфографических курьезов, списана уже с какого-нибудь печатного экземпляра, где возможность заменять неправильно поставленные буквы и слова набора другими ранее печатания книги ничем не ограничена. Ведь набор книги тщательно поправляется по нескольку раз, не раз просматривается заново и автором и корректорами, прежде чем печатный станок начнет снимать с него копии для распространения, а в рукописи этого делать нельзя, не портя ее.

Только с этого момента и появилась возможность однообразной орфографии, а до того времени каждый мог писать лишь по собственному слуху, то соединяя предлог со словом, то разъединяя одно слово на два и чаще всего совсем не делая никаких промежутков между словами всей фразы, что опять затрудняло беглое чтение рукописей.

Понятно, что в этот первый период письменности, после изобретения тряпичной бумаги и до появления печатного стайка, ученый копировал книги своих предшественников исключительно для своего пользования и потому при переписке исправлял неясные места своего предшественника, выбрасывал то, что считал у него неправильным и более всего пополнял копию тут и там своими собственными сведениями и размышлениями, так что с каждой новой перепиской первоначальный текст не закрепленных церковью произведений приспособлялся к идеям нового времени и разрастался в своем объеме. Происходил процесс коллективного творчества, при котором естественно за сочинением оставалось имя первоначального автора. Нечто подобное происходит и теперь с современными учебниками, в которые постоянно вносятся новые открытия, сделанные наукой, тогда как основная часть остается прежней.

Возьмем, например, любой современный курс элементарной геометрии. На заглавном его листе стоит какой-нибудь современный автор, но он нередко не прибавил сюда ничего, а только несколько изменил порядок расположения теорем, заменил буквенные обозначения на чертежах другими да перефразировал введение, т-е. сделал то же самое, что делают ученики, которым предлагают передать какой-нибудь рассказ своими словами. И невольно кажется странным, почему на всех наших учебниках автор ставит только свое имя, не говоря, что учебник составлен им по таким-то и таким-то первоисточникам?

Все они, — собственно говоря, — полуплагиаторы.

А в только-что описанный мною пред-печатный период ученый, переписывая с дополнениями книгу для себя, писал на ней совершенно справедливо то имя, которым она была помечена до него. «Геометрия Евклида»,— отмечал он,— умолчав о том, что сам к ней прибавил две-три теоремы от себя и лучше обосновал ту или другую из старых. Так он давал повод и последующему копиисту своей рукописи добавить две-три теоремы, сохранив за учебником прежнее имя. И вот, с течением веков небольшой десяток теорем, который мог действительно быть собранным человеком этого имени (имя Евклид значит: хорошо одетый), превращался в большую и хорошо развитую во всех своих .деталях книгу. А последующий ученый, упустивший из виду этот вековой процесс улучшения, начинал приписывать все такое коллективное творчество одному древнему гиганту геометрической науки и вместе с тем определять ложно высокий уровень познания в очень древние времена. На деле же вся книга представляла сумму познании целого исторического периода, до тех пор, когда печатный станок впервые повсюду распространил ее и указал время и место ее первого издания.

* * *

Рассмотрим теперь условия научной работы и при наступившей вслед за этим печатной эпохе.

Перед нею автор, если он даже и диктовал свое произведение сразу десятку или двум десяткам переписчиков, получал лишь несколько копий, которые мог раздать своим знакомым или распродать через них. Книжного рынка не было, а следовательно и литературного заработка. Жить этим было нельзя, приходилось бескорыстно употреблять для науки и литературы лишь свободное от других занятий время. Только врач, астролог, да священник-монах могли читать и писать по своей специальности, но они были изолированы и не знали, что делается в области их науки далеко от их родного города. Чтобы познакомиться с литературой хотя бы частично, приходилось ехать в один из научных центров, в Рим или Константинополь, где были значительные по тому времени библиотеки (меньше самых малых современных), с бóльшей затратой средств и времени, чем съездить теперь из Европы в Австралию. А потому понятно, что всякий ученый, случайно прослышавший, что у кого-нибудь есть рукопись неведомой ему научной книги, спешил познакомиться с ним и копировал ее для себя, вставляя в список и собственные сведения.

Печатный станок сразу переменил дело: он создал книжные рынки, хотя и изолированные друг от друга вследствие трудности отдаленных сообщений и без быстрой огласки выхода в свет книг вследствие отсутствия газет, первая из которых стала выходить в Антверпене только в 1605 году.

Но и здесь для авторов явилось большое затруднение.

Первыми отпечатанными произведениями были, как известно, несколько папских индульгенций для продажи грешникам, латинская Библия и латинская грамматика Элия Доната (т. е. Ильи Дарованного), апокрифированная автору IV века.

С этого момента закрепился их текст от дальнейших вставок и изменений по произволу частных копиистов. Книга эти, как очень нужные, разошлись, вероятно, не без выгоды для издателей — Генсфлейша и Фуста, — между 1456 и 1468 годами, и потому среди богатых и грамотных коммерсантов нашлись и подражатели им. Но никто из них, конечно, не надеялся получить больших выгод от напечатания ученых произведений своих собственных знакомых, для которых в их городе нашлось бы лишь несколько покупателей, а в других городах ни одного, так как лиц, выпускавших лишь первое свое произведение, никто не знал, а книга все же была тогда слишком дорога, чтобы грамотеи рисковали покупкой неизвестно чьего произведения.

Произошло сторицею то же самое, что порой происходит и теперь с начинающими писателями и особенно с учеными. Издатели отказывались печатать произведения еще не прославившегося автора, а прославиться он мог только после отпечатания своих произведений. Начинающие авторы с трудом разрешают теперь эту дилемму, предварительно знакомя с собою читателя через статейки в журналах и газетах или предпосылая своей книге напутственное предисловие какой-либо знаменитости. В первые же два столетия после изобретения книгопечатания и этого не могло быть. Оставались только два способа, яркие следы которых мы и видим в произведениях XV—XVII веков.

Когда, будучи еще гимназистом, я читал научные произведения, на первых страницах которых были пышные посвящения высокопоставленным людям, вроде выведенных красивыми буквами на «Чудесах неба» Литрова или на «Кометографии» Любинецкого, я возмущался и говорил в душе своей: «Что за льстивость? Почему бы не посвятить книгу более близким людям, например, хотя бы сторожу своей обсерватории, который все же помогал ему, а этот, ведь, ничего не сделал для науки?» И только потом, когда я понял тернистый путь старинного научного автора, по огромным трудностям, которые приходится преодолевать и моим собственным коллегам для напечатания своих первых произведений (если они не профессора, книги которых, по мнению издателей, обязательно раскупят студенты перед зачетами), — я увидел, что во имя самой науки для старинных авторов не было другого выхода. Ведь сторож их обсерватории или лаборатории и без того уже получил от них материальную оплату своего труда, а лицо, которому была посвящена книга, и был в действительности ее истинным и притом бескорыстным в материальном отношении издателем. Заинтересованный произведением и не без честолюбивого желания соединить с ним свое имя, этот граф или князь и давал на нее автору материальные средства для издания или гарантировал издателю безубыточность.

Но кроме такого пути, провести в печать свою книгу был еще и другой: выдать свое собственное произведение за оставшуюся от предков рукопись какой-нибудь древней, хотя бы и чисто легендарной знаменитости. Если издатель даже и подозревал апокриф, он охотно соглашался печатать книгу, рассчитывая, что при этом условии она обязательно разойдется, и, может быть, даже сам советовал автору употребить такой прием. Последнему ничего не оставалось, как или оставить плоды своих многолетних дум и бессонных ночей на вечное забвение после смерти, или поведать их миру от имени другого человека, без всякой надежды присоединить к нему и свое имя, иначе как в качестве нашедшего это произведение или его переводчика, или, наконец, обновителя арахронических мест, как мне кажется, сделал это Георгий Трапезундский при сдаче в печать Альмагеста псевдо-Птолемея.

С этой книгой у меня вышел очень смешной инцидент. Желая проверить время ее возникновения по прецессии приводимых там 1022 звезд и сильно торопясь по причине других срочных дел, я взял из Государственной Публичной Библиотеки в Ленинграде первое издание этой книги, носившее следующее название:

Я тотчас принялся за сравнение указанных в ней долгот с их современным состоянием, перечисляя для этого на долготы в широты прямые восхождения и склонения звезд из «Astronomischer Jahrbuch» 1925 года. При первом же вычислении Регула я был страшно поражен: получилось его положение не во II веке нашей эры, а в XVI, как раз при отпечатании исследуемой мною книги. Я взял Колос Девы и, одну за другой, еще три крупные звезды и снова получил то же самое: долготы у «Птолемея» даны для XVI века!.. «Но как же, — пришло мне в голову, — Боде (которого тогда я еще не читал в подлиннике) и ряд других астрономов, вроде аббата Монтиньо, получили: для этой книги второй век?».

Время было позднее, я лег спать, но волнение было такое, что на следующее утро я с первым же поездом поехал в Пулковскую обсерваторию, чтобы проверить такие поразительные для меня результаты по тамошним первым изданиям Альмагеста.

Поспешив в библиотеку вместе с моим другом, тамошним астрономом Г. А. Тиховым, я достал с полки первое греческое издание этой книги и с изумлением увидел, что в нем все долготы убавлены на 20° (±10') сравнительно с моей латинской книгой, а следовательно и время составления каталога отодвинуто в глубь веков на полторы тысячи лет, если считать там долготы от весеннего равноденствия...

Что бы это значило? Я пересмотрел снова заголовки и тотчас заметил в них разницу:

В греческом издании 1538 года, вышедшем через год после моего латинского (1537 г.), стояло:

Недоумение мое рассеялось: Боде вычислял по греческому изданию 1538 года, а я по предшествовавшему латинскому 1537 года, но взамен этого появился вопрос: как странно, что от предполагаемого времени Птолемея до времени греческого издания его книги прецессия прошла не 15, 16, 17, 18 и т. д. градусов, а круглым числом 20° и притом почти всегда с той же самой вариацией: плюс или минус 10 дуговых минут (табл. XLV, последняя колонка)? Не естественнее ли допустить, что все эти широты и долготы определил графическим способом сам Георгий Трапезундский из прямых, восхождений звезд, которые его ближайшие предшественники легко могли установить посредством больших наземных звездных часов вроде солнечных, и из полярных расстояний, отсчитываемых большими, меридионально установленными стенными кругами? Такими способами легко было отметить, при значительном уже тогда уровне материальной техники, и меньшие дуги, чем ¹/₆ доля градуса. Ведь так именно и делаются с древнейших времен все основные определения, потому что широты и долготы не могут быть точно отмечаемы непосредственно на небе. Теперь мы их вычисляем, когда нужно, из тех же прямых восхождений и склонений небесных светил по формулам сферической тригонометрии. А Георгий Трапезундский в XVI веке (не говоря уже о «Птолемее II века!») мог только приблизительно переводить одни координаты в другие чисто графическим способом на больших шарах, уже предварительно размеченных как на полярные координаты, в которых наблюдались в действительности звезды, так и на эклиптикальные. Понятно, что апокрифистам было лучше их употреблять вследствие того, что они считались тогда неизменными по широтам и совершенно произвольными по долготам, и по ним нельзя сразу же увидеть время составления каталога.

ТАБЛИЦА XLV.
Образчик долготных разниц звезд в греческом издании Птолемея 1538 года и в латинском 1531 года.
Созвездие Рака.

Иначе трудно объяснить, зачем автор — кто бы он ни был! — переводил свои точные первоначальные координаты в новые, хуже определимые и притом ни на что негодные для звезд. Ведь только для вычисления движений планет употребляются эклиптикальные координаты, да и они вслед затем переводятся обратно в прямые восхождения и склонения для удобства наблюдений и дальнейших топографических определений. Для самосветящихся же звезд, к каким принадлежат все, не имеющие собственного движения вокруг Солнца, эклиптикальные координаты более чем излишни: они прямо портят все дело, уменьшая точность первичных определений и не допуская возможности, при нужде, проверить положение звезды и даже узнать его, иначе как перечислив обратно ее место на полярную сеть координат.

Возвратившись домой с этими недоуменными вопросами в со старинными изданиями Альмагеста, взятыми из Пулковской обсерватории, я вспомнил об одной замечательной линии на звездном небе, по которой я привык определять но ночам положение полюса эклиптики: я глазомерно соединял нашу Полярную звезду с Гаммой Дракона (около Веги) и отмечал на ней искомый полюс эклиптики на расстоянии Дзеты Дракона, находящейся немного сбоку от этой линии.

«Какой долготе соответствует эта линия по греческому изданию каталога Птолемея, в котором долготы убавлены на 20° сравнительно с теми, которые были при жизни Георгия Трапезупдского и даны в предшествовавшем латинском издании?» — подумал я.

Взглянув на приложенные у Боде карты (рис. 25 и 26), я увидел, что эта самая линия, можно сказать, математически лежит у него на начале знака Близнецов, в котором бывает летнее солнцестояние, и на начале знака Стрельца, с другого конца, в котором бывает зимнее солнцестояние, чем определяются у него начала и всех остальных знаков Зодиака при их тридцатиградусных длинах.

Случайное ли это совпадение?— По теории вероятностей—нет!

Значит, начала знаков Зодиака в Альмагесте детерминированы не тем, что в момент его составления весеннее равноденствие было в тот день, когда Солнце проходило под звездочкой Пи в созвездии Рыб (что было в 63 году нашей эры, за 70 лет до предполагаемого времени составления Альмагеста (135 год), а просто наличностью этой замечательной линии, единственной, которая хорошо указывает полюс эклиптики, при чем полюс неба должен был находиться во время составления каталога уже ближе к нашей полярной звезде, чем к какой-либо другой, как и было при жизни Георгия Трапезундского.

Определять по такой координатной сети время составления каталога Птолемея нет никаких оснований.

После этого мне тотчас же бросились в глаза а некоторые другие детали, показывающие метод, каким автор Альмагеста переводил первоначально полученные им прямые восхождения и полярные расстояния звезд в свои эклиптикальные долготы и широты.

При исследовании Птолемеева звездного каталога И. Е. Боде¹ отметил, как и ранее Тихо-Браге, уточнивший этот самый каталог, что при сравнении широт, даваемых в Альмагесте для некоторых звезд, принадлежащих к Близнецам и к Козерогу, с современными широтами, видно, что эклиптика в Близнецах опущена к югу в Альмагесте около полуградуса, а в Стрельце и в Козероге на столько же приподнята «верх к северу (табл. XLVI).

¹ J. E. Bode: «Claudius Ptolemaeus Beobachtung und Beschreibung der Gestirne». 1795, S. 238/

ТАБЛИЦА XLVI.
Избыток широт, даваемых в Альмагесте для звезд Близнецов,
и недочеты для звезд Козерога.

Приводя это о связь с вековыми колебаниями плоскости эклиптики, Боде справедливо указал, что отклонение эклиптики в Альмагесте почти в полтора раза больше теоретической величины, даваемой точными измерениями, и выразил недоумение, чему приписать такую систематическую разницу.

Но не творил ли и он старинных астрономов и их инструменты по образу и подобию своих собственных?

Не проще ли допустить, что автор Альмагеста, — хотя бы и был он сам Георгий Трапезундский, — переводя свои полярные координаты в эклиптикальные, отметил на своем глобусе полюс эклиптики в точности на 23° от земно-небесного полюса, вместо 23½°, как это было в то время? Тогда сразу все и объясняется...

А если такая отметка в полных градусах кому-нибудь покажется слишком элементарной для XVI века, то остается после этого лишь одно приемлемое объяснение: автору Альмагеста было уже известно из сравнения современных ему измерений высоты Солнца при солнцестояниях с измерениями прежних веков, постепенное уменьшение наклонения эклиптики к земному экватору за наш исторический период; но он считал его за 2 дуговые минуты в столетие (табл. XLVI, последняя колонка), тогда как за это время оно было лишь в ³/₄ Дуговой минуты, т. е. в 2½ раза менее, и просчитался, желая апокрифировать эклиптику к началу нашей эры, т. е. за 1500 лет до себя.

Но такое предположение уже прямо показало бы, что Альмагест писан около 1500 года нашей эры.

Все это объясняет и то обстоятельство, что звездный каталог Птолемея, как и большинство произведений, приписываемое древним греческим ученым, вышел сначала на латинском языке с анахронизмами, а потом уже на греческом с исправлением анахронизмов. Латинский псевдо-перевод и был в таком случае оригиналом, а греческий псевдо-оригииал — переводом с латинского текста.

Таковы были мои первые недоумения по поводу Альмагеста, которые в связи с общими теоретическими выводами относительно эволюционной непрерывности человеческой культуры заставили меня скептически отнестись к древности окончательного завершения этой книги ранее ее издания Георгием Трапезундским, как пролога к великому открытию Коперника и к точному каталогу звезд Тихо-Браге.

Но о Птолемее у меня будет сделано особое исследование далее, а теперь я возвращусь к своему предмету.

В первых книгах «Христа» я уже не раз показывал, что 12 созвездий Зодиака явно соответствуют 12 месяцам юлианского года и что в старинных календарях под каждым месяцем: даже обязательно приводился его «знак»:

И я объяснял уже, что это сопоставление еще не обозначает, что месяц март начинался первично как раз в тот день, когда Солнце вступало в первый градус созвездия Овна, что апрель начинался как раз, когда оно входило в первый градус Тельца... Такие-события невидимы даже и в телескопы, и определяются современными астрономами посредством сложных вычислений, недоступных древним, довольствовавшимся визуальными отметками.

Как и описано в Библии, первый месяц март начинался, когда Овен ложился, как жертва всесожжения, на пылающий огонь вечерней зари, откуда и произошел пасхальный ритуал мессианцев. Благодаря этому созвездная символистика месяцев сдвигалась на полный знак Зодиака, сравнительно с нашей, отмечающей невидимые соединения Солнца и созвездий, так что март-Овен древних — соответствовал прохождению Солнца через Рыб, в апреле-Тельце Солнце шло по Овну и так далее, всегда на одно созвездие менее, чем то, которое приносилось в жертву всесожжения. А это значит, что и сама календарно-астрономическая символистика есть дело средних веков.

Но ведь юлианские месяцы почти равны: они имеют 30 — 31 день и только один февраль покороче: 28 — 29 дней, что, впрочем, значительно уравновешивается внеочередным 31 днем января. Во всяком случае, протяжения климатических месяцев по эклиптике налегают на ее двенадцать «знаков Зодиака» с точностью почти до 1% а потому и «двенадцать созвездий Зодиака», одноименные с этими «знаками Зодиака», и первоначально тожественные с ними, должны бы занимать на эклиптике почти ровно по 30° долготы. А между тем, как я уже говорил выше, на современных картах они не равномерны: Рыбы содержат 40°, Дева — 41°, а на Водолея отпущено по эклиптике только 14°, причем остальная его часть, где находится Урна, опущена под Рыб, вследствие чего и получился недостаток Водолея по длине, а Дева получила избыток около 10°, потому что отняла этот участок от Весов, сократившихся на такую же величину.

Это особенно видно на приложенной здесь диаграмме (рис. 37), где затушованы все избытки и недочеты современных двенадцати созвездий Зодиака над 30-градусными промежутками, соответствующими каждому созвездию. Все они нейтрализуют друг друга. Недочет А созвездия Водолея (внизу) покрывается избытком А₁ соседнего с ним созвездия Рыб (вверху), недочет Е₁ Весов покрывается избытком Е Девы, да и остальные меньшие недочеты покрываются соответствующими избытками соседних созвездие, как видно при первом взгляде на правую и левую половину моей диаграммы.

Рис. №7. Дюреровы искажения равных зодиакальных созвездных месяцев. Дюреров избыток Рыб А наложите на недочет Водолея А. Дюреров избыток Е Девы на недочет Е1 Весов, и так далее. Тогда длины всех созвездий уравняются и лягут между двумя звездными линиями этой диаграммы.  Регул укажет начало Льва—августа, а альфа Овна начало Овна—апреля

Является вопрос: кто же и когда сделал эти искажения первоначальных 30-градуспых созвездий Зодиака, которые явно и служили когда-то звездными месяцами?

Ответ я уже давал и ранее по другим поводам.

Вплоть до начала книгопечатания астрономы довольствовались изучением самого звездного неба в натуре, не перенося его на рисунки для себя, и это было вполне естественно: к чему служил бы портрет, когда каждую ясную ночь можно было видеть в изучать оригинал? На старинные рисунки (как в знаменитом круглом Зодиаке на потолке Дендерского храма-университета) (рис. 45, стр. 211) наносились, как символы созвездий, лишь фигуры представляемых на небе животных, совсем без звезд. Астрологи же показывали своим студентам звезды, называя их или прямо по именам — Регул, Колос, Арктур, — или по положению в предполагаемой фигуре: Рог Овна (теперь его α), или Клешня Скорпиона (теперь его β), или сердце Гидры (теперь ее α) и т. д.

Само собой понятно, что точно отмечать звезды по членам воображаемых животных, традиционно помнить их из века в век и переносить из страны в страну, не путая названий на ночном небе, где не было видно никаких ног, рук или хвостов, было возможно лишь для звезд первой и второй величины,² которых считалось в древности семьдесят, соответственно этому каббалистическому числу. Звезды третьей величины, которых на части неба, видимой с прибрежий Средиземного моря, было около 150, уже, понятно, путались, благодаря тому, что конец ноги или хвоста у воображаемого животного одни учителя представляли себе правее или ниже, а другие левее или выше, а звезды меньших величин уже не считались.

² Теперь мы считаем па всея небе звезд: 1-й величины —18, 2-й—59,. 3-й — 182, 4-й — 530, 5-й —1600, 6-й — 4800.

Такая неопределенность привела к каталогированию звезд, сначала, конечно, по полярным расстояниям и по параллельным кругам, начинал от Рога Овна или от Регула (имя которого значит Царек, и от него же происходит слово регулирование, первоначально применявшееся только к звездным явлениям). Но даже и при каталогировании звезд по Регулу и Полярной звезде, благодаря неточности старинных инструментов оставалась неопределенность, которая для многих звезд четвертой величины не разъяснена теперь, даже и в перечне «Альмагеста», вышедшей под редакцией Георгия Трапезундского в 1537 году. На той широте и долготе, какую он указывает с точностью до 6-й доли градуса, иногда не оказывается никакой звезды, а из соседних ближайших можно принять за нее не только одну, но и две ближайшие звезды. После изобретения гравюры появилась необходимость издать карту звездного неба для его изучения всеми, помимо прямого визуального наблюдения. За это и взялся в конце XV века знаменитый нюренбергский художник и гравер Альбрехт Дюрер (1471—1528), написавший уже масляными красками талантливые картины «Адам и Ева в раю», «Святая Троица», «Четыре Темперамента», ряд портретов и несколько других картин, — и вырезавший собственноручно на меди более 100 гравюр: «Апокалипсис», «Меланхолия», «Рыцарь, Смерть и дьявол» и т. д. Выгравированные им небесные карты приложены в уменьшенном виде далее (рис. 39 и 40, стр. 204 и 205), и только после них, т. е. с XVI века, началась серьезная звездная картография.

Так поздно было все это сравнительно с внушенными нам историческими представлениями! До изобретения гравюры и бумаги не было и не могло быть никаких карт.

Но Альбрехт Дюрер, хотя и гениальный художник, не был астрономом-наблюдателем реального неба и потому допустил на своих картах, с целью сохранения изящества фигур, несколько крупных неточностей. Прежде всего он нарушил, — как я уже говорил, — равномерность длины зодиакальных созвездий. Увидев, что Дева при ее изображении на карте выходит несоразмерно короткой, сравнительно с ее шириной, он вытянул ей ноги, сократив для этого созвездие Весы (см. рис. 39, стр. 204 и на диаграмме рис. 37). Это удлинение ног обнаруживается и из слов Апокалипсиса: «Я увидел (на небе) женщину, покрытую солнцем, под ногами ее была луна (Ап. 12,1)». В вычисленный мною для этого наблюдения день: воскресенье 30 сентября, Луна оказалась бы как раз под ногами Девы только при ее равномерности с Весами, а по картам Дюрера Луна была лишь около ее колен, и под ноги перешла на следующий день.

Вторая произвольность заключалась в том, что и Андромеду Дюрер нарисовал на карте так, что при взгляде на реальное ночное небо она стала похожа более всего на флаг, развевающийся на колюре весеннего равноденствия. А в древности она несомненно стояла прямо, доходя, как и Змиедержец, ногой до Эклиптики, потому что в книге Бытия она описана под именем Дины, обиженной дочери Иакова Богоборца, среди его остальных 12 сыновей — зодиакальных созвездий.

Передвинув таким образом Андромеду, Дюрер спустил, по художественным соображениям, под эклиптику и Урну Водолея, сократив это созвездие в длину и соответственно вытянув несоразмерно созвездие Рыб (см. концы А₁ и А на моей диаграмме, рис. 37).

Таковы были главные недочеты его художественно-астрономического рисунка. На нем в абсолютно точных границах осталось только созвездие Скорпиона, а остальные все сдвинуты от 2° до 5°, вправо и влево, почти равномерно.

В результате, после-дюреровская начертательная астрономия разошлась с первоначальной наблюдательной, характеризовавшейся равномерными 30-градусными знаками Зодиака, т. е. со звездными месяцами, а потому и всякий звездный каталог, в котором долготы границ у зодиакальных созвездий неравномерны, мы должны считать уже после-дюреровским произведением.

Пересмотрев с этой точки зрения, например, каталог в Альмагесте, как латинского издания 1537 года, выпущенного Георгием Трапезундским в Кельне от имени Птолемея, так и греческого издания, выпущенного им же в Базеле в 1538 году, в качестве оригинала предыдущего перевода, мы видим, что все звезды там обозначены по членам дюреровских чертежей, даже и таких, которые вычерчены вроде Пегаса, вверх ногами!

Ясно, что весь текст «птолемеева» каталога был составлен в XVI веке по Альбрехту Дюреру. Его латинское издание (1537 г.) названо в заголовке первым (nunc primum edita, см. выше), хотя Боде (стр. 6) и говорит, что первое латинское вышло в Венеции в 1527 году за год до смерти Альбрехта Дюрера и оно же вышло затем в Базеле сначала в 1541, а потом в 1551 году, т. е. уже во время Коперника³ (1473—1543), который таким образом и является непосредственным детищем и завершителем работы Георгия Трапезундского и Альбрехта Дюрера.

³ Николай Коперник уроженец города Торна. В 1491 году оп поступил в Краковский университет, где изучал математику, медицину и теологию, в 1503 году стал профессором этого университета, а в 1510 году переселился во Фрауенбург, чтобы спокойно заниматься науками при тамошнем монастыре. Венецианское издание Альмагеста он мог получить там в 1528 году, на 55 году своей жизни, а Базельское на 68 году. Первое было за 16 лет, а второе за 2 года до его смерти, когда и вышла его книга «De revolutionibus Orbium coelestium» (см. «Журнал Министерства Народного Просвещения» за 1873 год, а латинский оригинал см. в книгохранилище Пулковской обсерватории).

Мы видим здесь прямую преемственность в астрономической эволюции, и современная история отодвигает Альмагест от Коперника на полторы тысячи лет полного покоя человеческого ума при еженочных созерцаниях звездного неба и движений его светил всеми многочисленными астрономами и астрологами средних веков!

Разве это правдоподобно?

Посмотрим же снова на диаграмму (рис. 37,), чтобы сразу сделать по пей несколько важных выводов по истории наших календарей. Внизу ее, в пределах от минус 5° до плюс 25° показаны топографические размеры среднего 30—31-дневного звездного месяца, на который в точности налегает только Дюрерово созвездие Скорпиона, а остальные его созвездия отступают равномерно то вправо, то влево от звездчатых линий (N и N₁), протянутых от низу до самого верха. Вертикальное положение обеих крайних звездчатых линий (N₁ и N₂) показывает, что как месяц Скорпиона — звездный ноябрь, так и остальные (приведенные к равномерности до-дюреровские) предполагаются сохранявшими за это время то же самое междузвездное топографическое положение, т. е. простирающимися до тех же самых междузвездных границ N₁ и N₂, почему и названы здесь звездными месяцами.

Говоря точнее: по современным координатам они окажутся топографически протянутыми до границ, показанных на таблице XLVII.

ТАБЛИЦА XLVII.
Равномерные первичные границы зодиакальных месяцев-созвездий.

Не то выходит с юлианскими и григорианскими месяцами. Благодаря тому, что юлианский (год в 365,25 дней) короче звездного года (в 365,256374 дней) па 0,006374 для, начало каждого месяца отстает (рис. 38) от соответствующего начала звездного (при обычном счете лет по направлению от прошлого к будущему) и потому на нашей диаграмме оно с каждым новым веком ложится правее начала соответствующего ему звездного месяца, передвигаясь по линии Ю₁ (а концы передвигаются параллельно по линии Ю₂). При счете же лет спереди назад происходит, попятно, их антппрецессия по тем же линиям Ю₁ и Ю₂. И вот мы видим ясно на диаграмме (рис. 38), что начала ( Ю₁) юлианских месяцев вполне точно налегали на начала звездных (Зв₁), а концы юлианских (Ю₂) на копцы звездных (Зв₂), только около 1000 года нашей эры, т. е. в XI веке, а ранее этого никакого их налегания не было, даже и в минус 300 году, когда начала юлианских месяцев лишь подходили к средине звездных — зодиакальных. Если же мы продолжим юлианскую линию (Ю₁ далее в глубь веков (на поле диаграммы вниз), то увидим, что начало ее подошло к концу своего звездного месяца, и юлианский октябрь налег (вместо ноября) на Скорпиона лишь за 3400 лет до начала нашей эры, когда целиком налег бы и юлианский март на Овна. Но тогда еще и в помине не было юлианского календаря.

Рис. 38. Вековые перемещение небесной топографии юлианских и григорианских месяцев.

Что же это значит? Только одно: юлианский солнечный календарь был проредактирован по звездному лишь около 1000 года, когда равноденствие приходилось на 15 числа, т. е. на самую середину звездных и юлианских марта и сентября, а солнцестояние на 15 числа, т. е. на самую середину юлианских и звездных декабря и июня, и Солнце входило в каждый знак Зодиака 1 числа соответствующего ему юлианского месяца и уходило из него в его последнее число. Это и без вычисления легко видно на нашей диаграмме, если отсчитать протяжение между линией Ю₁ и Ю₂ на линии 1000-го года по верхнему масштабу.

Аналогичное можно вывести и относительно григорианских месяцев, т. е. климатических, характеризующихся той, что равноденствия у них всегда приходятся на 21 марта и 21 сентября, а солнцестояния на 21 января и 21 июпя (с возможным уклонением на день в некоторых веках и их годах вследствие скачков при високосах и функции эксцентриситета земной орбиты).

Мы видим, что начала их (Гр₁ и концы (Гр₂) при движении в прошлое круче наклопены к звездным месяцам (Зв₁, и Зв₂), чем юлианские, и сошлись вполне с ними в 600 году нашей эры, да еще около минус 3400 года. Но в те времена еще не было папы Григория, узаконившего такой счет лишь в 1582 году нашей эры. Значит, эти схождения лишь очередные случайности, но могущие служить поводом для каких-либо соображений.

На диаграмме (рис. 38) мы видим взамен этого другое обстоятельство уже важного характера.

Григорианские начала месяцев вполне сошлись с началами юлиаиских около 300 года нашей эры, т. е. как раз при латино-эллино-сирийско-египетском императоре Юлиане-Цезаре, имя которого носит и юлианский календарь. Перед началом же нашей эры (куда относят «Юлия Цезаря») начала юлианских месяцев уже настолько отодвинулись от григорианских, что равноденствия и солнцестояния приходились у них на 24 числа соответствующих месяцев, на которые (в конце средних веков) и были расчислены Рождество Христово и некоторые другие праздники. Пункт схождения юлианского и климатического (григорианского) счета в IV веке имеет для нас важное ориентирующее значение: в это время жил Великий Царь (Василий Великий), основатель христианского богослужения, реальное зерно мифа о Христе. При нем ни григорианские, ни юлианские начала и концы месяцев еще не совпадали с началами звездных. Солнце в первые числа юлианско-григорианских (совершенно одинаковых в то время) месяцев уже на 5° входило в глубину соответствующего им звездного зодиакального месяца и их начала на звездной карте были еще не в точности за Солнцем, а выступали над полосой утренней зари, т,-е. «восходили гелиактически», как это мы постоянно встречаем в клинописях, например, в клинописи Эппинга⁴ о Меркурии:

⁴ Epping-Strassmayer: Astronomisches aus Babylon. «Предсказание на 201 год Аршака-Цезаря», Мое астрономическое вычисление (которое я приведу в VI томе «Христа» в отделе клинописей) не оставляет ни малейшего сомнения, что эта глиняная пластинка представляет собою астрономическую эфемериду, на время от марта 507 по март 508 года нашей эры и что под именем Аршака-Цезаря понимается Константин Великий, воцарившиеся в 306 году нашей эры.

Точно также и о всех других планетах. А кроме них, еще и о Сириусе:

Но это обстоятельство именно и подтверждает мою мысль о том, что равномерные знаки Зодиака, т. е. звездные зодиакальные месяцы, были установлены в IV веке: ведь прохождение Солнца, как я уже говорил, через какую-нибудь звезду невидимо, а доступны наблюдению лить ее гелиактический закат и гелиактический восход, и потому понятно, что в то время началом звездного месяца считался не день невидимого глазом вхождения Солнца в первый его градус-день, а его гелиактический восход, первое появление его начала над полосой утренней зари за несколько минут до Солнца. Припомним, что аналогичным способом считались тогда и новолуния: новолунным днем считался не момент невидимого прохождения Луны мимо Солнца, а ее первое появление над огнем вечерней зари, на несколько минут до заката, т. е. обычно следующий день после фактического новолуния (вернее: соединения с Солнцем), отмечаемого и наших календарях.

назад начало вперёд