Да позволит мне читатель завершить этот мой критический разбор зачаточного романа о царе Аде несколькими замечаниями общего характера, без которых все рассказанное осталось бы, как картина без фона.
В основе всякой государственной эволюции лежат три фактора: 1) психическая эволюция человеческого организма, выражающаяся в усовершенствовании его мозга и в увеличении его знаний; 2) экономическая эволюция, зиждущаяся на развитии техники, и 3) гражданская эволюция, выражающаяся в объединении народов посредством общего нормирования правительствами их гражданственности. Руководящая роль между ними всегда принадлежит психической эволюции, как фактору чисто биологическому, возникшему еще до появления на земле человека.
Головной мозг животного, а не руки и ноги их, является инициатором всякого усовершенствования в индивидуальной и общественной жизни как животных, так и человека, но мозг может осуществлять свое творчество, только опираясь на ноги и руки и на все предшествовавшие общественные усовершенствования жизни, поэтому и эволюция культуры является результатом взаимодействия между этими тремя факторами. Как для того, чтобы выбраться из топкого болота, в котором вы увязли, вам необходимо по очереди опираться то на одну ногу, чтоб вытащить немного другую, то на другую, чтоб немного вытащить первую, то действовать руками, чтоб вытащить обе ноги, и ногами, чтоб вытащить обе руки, так и в общественной эволюции приходится поочередно опираться на каждый из трех перечисленных факторов. Но как без участия своего мозга вы не сделаете ни руками, ни ногами целесообразных движений и не выберетесь из болота, а только будете барахтаться на месте, так и в государственной эволюции ни один народ не сделает ни шага вперед без. постоянного усовершенствования мыслительного органа составляющих его индивидуумов, или, по крайней мере, их правящей части, и потому понятно, что все катастрофические перевороты в жизни великих государств, не зависящие от сейсмических причин, происходили только тогда, когда мыслительный орган правителей отставал от жизни, зацепившись за устаревшее мировоззрение.
Тогда неизбежно совершалась революция, в окончательном результате которой был всегда лишь скачок вперед, а не гибель испытывавших ее народов.
Совсем не то мы находим в современных курсах древней истории.
Читая их, мы видим, что все они стоят еще на той же точке зрения, на какой стояла геология до Чарльза Ляйелля (1797—1875), т. е. держатся теории гибельных катастроф, благодаря которым в той или другой высоко-культурной стране погибала от собственного внутреннего переутомления всякая культура, и, взамен одичавшей страны, какая-нибудь другая повторяла чуть не с самого начала все, сделанное в ней.
Но точно ли древняя история подчинялась другим законам, чем современная? Мы имеем все причины не доверять этому и скорее заподозреть неправильность представлений о прошлой жизни людей у наших первоисточников и, прежде чем поверить им, подвергнуть их самих строгой критической проверке.
Прежде всего мы должны основательно знать, где хранятся самые древние рукописи наших первоисточников по древней истории? Как велика их древность сравнительно с событиями, о которых они говорят? Как определили древность их самих? Вот хотя бы книги Тита Ливия, Фукидида, Тацита, Плиния, Сократа-Схоластика и других, из которых переписывают сообщения современные историки. Их древних рукописей (да и всех, вообще, имеющихся у нас исторических первоисточников) нигде на свете нет, а чаще всего существуют только печатные издания, при чем рукописи, с которых производился набор, бесследно «пропали», т. е. явно были уничтожены владельцами после их напечатания.
Отсюда ясно, что владельцы совсем не дорожили ими, как реликвиями, переходившими из рода в род... Но это могло быть лишь в том случае, если сами рукописи были недавнего происхождения, и их не жалко было отдать в руки наборщиков, хотя и ясно было, что те их испачкают типографскими чернилами и попортят при наборе.
Эта психологическая несообразность сразу должна насторожить внимание их исследователя, особенно после того, как стало известно всем, занимавшимся этим предметом, огромное количество апокрифической литературы в эпоху Возрождения и такой же литературы первых веков книгопечатания, показывающее, что писатели того времени прекрасно владели классическим греческим и латинским языками, на которых все это писалось, и их собственных сочинений нельзя отличить по слогу от тех произведений, которые считаются подлинными, а только «по анахронизмам».
Вот почему при оценке достоверности первоисточников я и стал здесь руководиться не палеографией, не дающей однородного почерка для передовых и отсталых местностей того же века, а главным образом тем, насколько все излагаемое в этих документах согласно с общими законами умственной эволюции человечества, с геофизическими и климатическими условиями местности, в которой происходит действие, с уровнем местной техники и знаний. В период первого скептицизма, продолжавшийся до моего осуждения по процессу 193-х в начале 1878 года, я уже написал несколько статей по этому предмету и вынес их под подкладкой моего пальто при освобождении в 1878 году, но все мои рукописи была потом сожжены во время обысков и арестов моими друзьями, которым я их отдавал на хранение, или исчезли неизвестно куда во время превратностей моей тогдашней «нелегальной» жизни.
Общий же характер изложенных в них идей заключался в том, что все три только-что поименованные эволюции—умственная, гражданская и экономическая—должны были неизбежно пройти через период авторитаризма в таком виде: 1) всякая человеческая гражданственность, основанная на равноправии, должна была, возникнув из хаоса индивидуальных стремлений, предварительно пройти через светский деспотизм; 2) всякая свободная умственная деятельность, основанная на самодовлеющей критической оценке всего изучаемого каждым отдельным умом, должна была, возникнув из хаоса разрозненных и большею частью ошибочных сведений, придти путем победы одной ошибочной теории над всеми другими к периоду духовного самодержавия (авторитаризма) и, только преодолев его, умственная деятельность могла сделаться окончательно свободной, и 3) всякая свободная общественная организация труда, возникнув тоже из хаотического индивидуального производства, должна была пройти через авторитарный, сначала рабовладельческий, потом капиталистический, строй, запоздав в этом отношении, сравнительно с эволюцией двух первых факторов, именно потому, что она в одно и то же время и их крыша, и их фундамент.
По этой теории эволюционирующая человеческая культура Европы, возникнув, благодаря удобным для нее географическим и климатическим условиям, в Греческом Архипелаге, как колыбели торгового мореплавания, перебросилась потом с одной стороны в долину реки По в Италии и на берега Мраморного моря, где должна была сначала опереться, главным образом, на скотоводство, так как для земледелия в этих странах не было еще найдено удобных способов добывания из руд железа, а без него оно не оправдывало затраченного труда, а с другой стороны в долину Нила, в которой было можно прямо бросать зерна в нанесенный рекою ил и начать первичное земледелие. А вне долины Нила первичное земледелие и садоводство должно было существовать лишь как дополнение к скотоводству, и мучные продукты представляли лакомство даже и в то время, когда Кипр и Испания достигли цветущего состояния благодаря медным и оловянным рудникам, создавшим «бронзовый век».
Но вот в Средней Европе, около VII века нашей эры, была изобретена человеческим гением доменная печь для массовой выплавки чугуна из руд и для приготовления из него стали и железа. Она не была, повидимому, нигде открыта ранее этого времени, так как мы не имеем до сих пор никаких достоверных памятников, указывающих на употребление железа для древних построек или земледельческих орудий ранее этого времени, хотя метеорное железо и железо как драгоценный металл (ценнее золота) могло быть известно и много ранее. Эта печь, сделав железо и сталь доступными для широкого применения, подняла человеческую культуру на земледельческую стадию, и центр тяжести ее перенесся на плодородные, при условии хорошей распашки, равнины Средней Европы, на берега Рейна и Дуная, и, вместе с тем, возникла в Ахене, «в день Рождества Христова» 25 декабря 800 года», Западно-Римская империя Карла Великого, после того, как он принял от папы Льва III императорскую корону, а из нее в X веке возникла и священная (т. е. августейшая) Римская империя, существовавшая до 1806 года, с миропомазанным церковью императором, как наместником бога на земле по светским делам, почти наравне с римским папой, хотя столицей ее и не был Рим. Рим был совершенно непригоден для мировой столицы в стратегическом отношении, тогда как были очень удобны для нее именно берега Рейна и Дуная с плодородными равнинами по всему их бассейну, с хорошими стратегическими путями по всему европейскому континенту для подвоза, куда нужно, войск, и с близостью Богемских гор, богатых железом, серебром, свинцом, гранатами, топазами, сапфирами, рубинами, как удобными продуктами торговли. Припомним, что в «Московской Руси» австрийский император назывался не иначе как цесарь, а Австрия называлась Цесария. Оттуда же и немецкое слово Kaiser.
Таким образом, идя перспективно в глубь времен, от более известных нам поздних лет к менее известным давним, мы находим, как и следовало ожидать по геофизическим соображениям, центры гражданского объединения народов путем централизации их политической власти,—один на Рейне со Страссбургом и другой на берегах Дуная со столицей в Вене или Буда-Пеште, с помазанником божиим, императором, имеющим титул августейшего (augustus), т. е. священнейшего, и с правами на священство. Вот почему в средние века так называемая «Римская Империя» имела в итальянском Риме только своего духовного помазанника—папу, а светский помазанник и центр его военной власти находились очень далеко от него, сначала на Рейне, а потом на берегах Дуная, на которых вплоть до конца великой европейской войны еще существовало большое и сложное самостоятельное государство Австрия, а от прежней Римской империи осталась Романия (Romania), или по нашему Румыния, как пережиток «прежней священной Римской империи». Таким образом, «железный светский Рим» Карла Великого вырос действительно на железных рудах Эльзаса и Богемии и на изобретенных в последней огромных доменных печах для сложной выплавки чугуна, стали и железа, не столько как материала для мечей, сколько как средства для приведения необозримых плодородных равнин этих стран с их мягким климатом в земледельческое состояние.
А духовный клерикальный Рим, т. е. римско-католическая церковь, могучий когда-то своим моральным воздействием, пока поддерживал его своим огненным столбом отец его, Везувий, остается в виде пережитка и теперь в его соседстве. Но это уже тень прежнего могущества.
До сих пор у нас все выходит соответственно геофизике и не возбуждает сомнения. В светской Римской империи конца средних веков столица была там, где и полагалось ей быть по стратегическим соображениям,—на берегах Дуная, а религиозный Центр духовной Римской империи был там, где тоже было для него вполне подходящее место,—в Риме, к которому привел в конце III века Моипсея-Диоклетиана, а с ним и Констанция-Давида столб огня и дыма, поднявшийся из Везувия при его извержении.
Значит, «в день Рождества. Христова 25 декабря 800 года» мы; видим в Ахене не что иное, как акт фактического отделения центра светской власти от центра духовной, благодаря положению последнего в стратегически неудобном пункте, в Риме. Как только Везувий замолчал надолго с 512 года, и суеверный страх перед богом Громовержцем, имевшим своего наместника в Риме, ослабел, а плодородные равнины Средней Европы начали приносить богатые урожаи благодаря доменным печам, тогда и римскому папе ничего не оставалось делать, как короновать себе гражданского соправителя.
Карл Великий именно и получил свое прозвище «Великий» потому, что жил не в Риме, а на хорошем стратегическом пункте, где он установил рейхстаг и откуда распространял школы и церкви по стране и созывал к себе ученых, который не менее покровительствовал, как и торговле и промышленности.
В его время Константинополь все еще был столицей Восточной Римской империи, тоже называвшей, себя просто Римскою, и там царствовала Ирина, восстановившая незадолго до него, в 787 году, иконопочитание после периода иконоборства при императоре Льве, и эта Восточно-Римская империя имела тоже итальянский Рим своим религиозным центром, так как отделение от нее Востока произошло только в 1054 году, когда Восточная Римская империя (которую стали называть на Западе просто Византией) отказалась признавать своего верховного главу в папе, живущем в отдаленной области, вулканические чудеса которой отчасти прекратились, а отчасти перестали вызывать суеверный ужас.
В таком виде мы и прослеживаем обе «Римские Империи» в глубь веков до 420 года нашей эры, когда страшное извержение Везувия произвело анархию в Италии и вызвало ее завоевание Теодорихом Готским.
А что же было ранее этого? Раньше было нечто непонятное с обычной точки зрения, рассматривающей «римскую империю», вплоть до Аркадия и Гонория, как сильное военное государство, потому что оно не могло быть таким до изобретения доменных печей, да еще с центром в Риме, никуда не годным в стратегическом отношении, особенно для того времени.
Совсем другое дело, если мы допустим, как я это сделал во втором томе «Христа», что это было не военное, а клерикальное государство, основанное на суеверном ужасе перед извержениями Этны и Флегрейских полей Италии и перед живущим на Везувии ужасным богом Громовержцем, летающим повсюду на грозовых тучах и мечущим везде свои молнии на непокорных. Этот бог Громовержец, в существовании которого никто тогда не сомневался, мог действительно охранять своих «помазанников» вернее, чем все железо богемских рудников, и они с небольшими отрядами могли гулять, где хотели, и все встречные падали перед ними ниц, пока продолжался этот гипноз.
Аврелиан, повидимому, первый использовал суеверное чувство для создания могучей клерикальной империи, а его преемники достигли необычайной силы, благодаря начавшейся деятельности Везувия.
Значит империя Аврелиана и Констанция Хлора была клерикальная империя. Их власть была такой же, как власть пап, но только сильнее, потому что с нею ничто не конкурировало, и если для поддержания ее они и должны были постоянно путешествовать на Восток и даже иметь резиденцию в Константинополе или Александрии, то для триумфов и коронаций приезжали в Италию, и там был их сенат и главная моральная опора. Но и в их время Рим был лишь моральной столицей того же рода как и теперь.
Значит и вплоть до Аврелиана (270—275 ) все у нас выходит естественно и потому не возбуждает, подозрений, но с этого момента, идя в глубь веков и прочитывая относимые сюда первоисточники, начинаешь чувствовать, как-будто с твердой почвы перешел вдруг на топкое болото, где кто-то бродил по всем направлениям, отыскивая путь, но так и не нашел.
Ясно только одно: если первый римский император, с путанным именем Гай Юлий Цезарь Октавиан Август, и его преемники: Клавдий, Нерон, Веспасиан, Тит, Домициан, Траян, Адриан и т. д., действительно существовали и не были чем-то в роде римских пап, царствовавших «милостию божиею», а не «силою оружия», то для того, чтобы поддерживать свою власть над всеми прибрежьями Средиземного моря, они не могли иметь столицей итальянский Рим, а имели столицу где-то в другом месте и непременно на восточной половине Средиземного моря. Иначе с ними вышло бы то же, что выходило и потом каждый раз, когда Италия отделялась от крупных стратегических центров на Востоке, т. е. вся империя осталась бы с одним Аппенинским полуостровом и под вечным страхом своих соседей. Светская империя могла быть тогда, до изобретения ковки железа, экономически основана лишь на скотоводстве и морской торговле. Но для скотоводства Понтийские болота Римской области мало пригодны, а утверждению средневековых историков, будто в древности эти болота «были густо населены», противоречит их почва, которую не может осушить даже современная техника и которую тогда могли густо населять лишь лягушки. А для всемирной морской торговли Римская область не дает удобных гаваней. По суше же из этого континентального угла пришлось бы для путешествия на богатый Восток делать каждый раз крюк чуть не через Швейцарию. Да и чем было бы отсюда торговать? Это был уголок земли, совершенно невозможный для возникновения тут центра мирового владычества или мировой торговли.
Все это длинное отступление в историю священной Римской империи вспять от 1806 года, когда это название окончательно исчезло из употребления, сделано мною, главным образом, для того, чтобы выяснить, откуда и когда установилось за земными царями звание помазанников божиих, т. е. августов—по-латыни, христов—по-гречески и моисеев—по-еврейски.
Исключив всякие фантастические экскурсии в «глубокую древность», возьмем только надежные источники, и мы увидим, что это название берет свое начало только в христианский период и установилось лишь с тех пор, когда императоры священной Римской империи ездили из своих столиц в Рим лишь для того, чтобы тамошний наместник бога помазал их на царство при трубном звуке тамошних вулканов. И сама империя стала называться «римской», вероятно, лишь оттого, что ее императоры получали оттуда, так сказать, мандаты от бога на свое воцарение на земле, чтобы быть царями царей (или князей того времени).
С этой точки зрения и легенда о царе Пыле, или Давиде, как помазаннике божием, могла возникнуть лишь в то время, когда священники бога Громовержца и Потрясателя земли, жившие у его трона на Везувии и Этне, стали помазывать императоров на верховную власть.
Какое высокое значение придавал званию царя автор книги «божие Знамя» (по-русски вторая книга Царств), мы видим из начала ее второй части, которое поправляет рассказ первой части о том, будто царь Ад (Саул) окончил жизнь самоубийством, бросившись на свой меч, а не был убит приближенным, как Аврелиан.
«Пришел человек,—говорит она,—из стана царя Ада в разорванной одежде и с пеплом на голове в пал на землю перед юношей Пылом.
«— Откуда ты пришел?—спросил тот.
«— Спасся бегством из богоборческого стана.
«— Что там случилось? Расскажи мне, пожалуйста.
«— Побежал народ со сражения, и множество пало и умерло, даже царь Ад с его сыном «божиим Даром.
«— Как узнал ты, что они умерли?
«— Совершенно случайно: я пришел на гору, и вот царь налегает на свое копье, а колесницы и всадники врагов настигают его. Оглянувшись назад, он увидел меня и позвал: «Упади, пожалуйста, на меня и умертви. Смертельные страдания я испытываю, а душа еще во мне». Я замахнулся и умертвил его, так как знал, что он уже не будет жив. Я взял венец с его головы и запястье с его руки и принес сюда тебе, мой государь».
Атаман Пыл схватил свои одежды и разорвал их, то же сделали и бывшие с ним люди. Они все стонали и плакали.
«— Как ты не устрашился поднять руку свою на помазанника божия ?— сказал вестнику Пыл.—Кровь твоя на голове твоей, твои собственные уста свидетельствовали против тебя, когда ты говорил, что убил помазанника божья.
«Он подозвал одного из служителей и приказал ему:
«— Убей его.
«И умер вестник» (II, 1—14).
«Тогда оплакал Пыл царя; он запел такую плачевную песнь:
Какая знаменитость
Поражена на твоих высотах, богоборец!
Как пали доблестные!
О, горы Швейцарские!1
Да не будет на вас ни росы, ни дождя,
Ни полей плодоносных!
Потому что на вас опозорен доблестный щит царя,
Как еслиб царь не был помазанником божиим!
Дочери богоборцев,
Плачьте о царе,
Который одевал вас в багряшщу ,
И возлагал на ваши наряды золотые украшения!
Как пали доблестные
И как погибли боевые доспехи1» (II, 1, 27).
1 גלבע (ГЛВЭ)—Гельвеция, Швейцария.
Читатель сам видит, насколько все это правдоподобно.
Какой древний или новый претендент на престол стал бы убивать вестника, нанесшего последний удар его смертельному врагу и притом по его же собственной просьбе! И кто, получив такую весть, не нашел бы лучшего способа выразить свое горе, как импровизируя экспромтом плачевную песнь? Я думаю, что даже сам Шаляпин не догадался бы выразить так свое горе по получении им известия, например, о неожиданной смерти тенора Мазини, вставши немедленно в трагическую позу и запев:
Какая знаменитость
Поражена на театральных подмостках!
Да не будет на них более ни росы, ни дождя и т. д.
И разве не расхохотались ли бы все присутствующие, слыша это?
Но для наивного составителя легенды вся эта психологическая неестественность оставалась незаметной, а для наивного средневекового читателя, не ясно представляющего себе то, что он читает, это пение казалось даже чрезвычайно трогательным:
— Какой он был добрый и кроткий, этот царь Пыл! Пожалел своего врага!
Все это, опять повторяю, не историческая реальность, а фантазия. Для нас в ней важно лишь отношение автора к царям, как к помазанникам божиим, как к августейшим (священнейшим) особам, к которым ни при каких обстоятельствах не может прикоснуться рука простого смертного, хотя бы они были бесноватыми, как сам Ад, и если бы даже сами умоляли об ускорении своей смерти в предсмертных мучениях! Такое отношение к императорам может быть объяснено лишь крайним ужасом перед будто бы поставлявшим их на царство богом Громовержцем и потрясателем земли.
Это психика не древних, до-клерикальных народов; это средневековая психика.